Млечный Путь № 1 2020 - Наталья Ахпашева

нелепая - он сам это понимал - мысль: не была ли смерть Бохена, мягко говоря, не совсем естественной? Надо бы расследовать. По крайней мере, расспросить врачей, коллег, знакомых. Говорить об этом Сильвербергу было бессмысленно, во всяком случае, в рабочее время и в рабочем настроении, и потому - а может, совсем по иной причине - Розенфельд завел бесполезный разговор во время ланча и неожиданно для себя заговорил об отпуске.

Чего он хотел на самом деле? Понять. Что? Тут ход мысли давал сбой. Стоя у окна и, глядя на стекавшие по стеклу дождевые капли - тяжелые догоняли легкие и увлекали их за собой в застекольную пучину, - Розенфельд самому себе доказывал, что не ошибся, и поведение Ставракоса это подтверждало. Было в поведении профессора нечто нарочито отстраненное, не хотел он говорить об умершем коллеге, но почему-то сохранил записку, написанную Бохеном между смертью и смертью.

И Сильверберг... Вот ловкач! Розенфельд знал друга как облупленного. Сначала не понял, а потом, конечно, догадался, почему старший инспектор позвонил именно туда и именно тогда. Рассчитал время прилета, время, необходимое Розенфельду, чтобы забросить в номер рюкзак, знал, что, позвонить нужно Ставракосу - кому еще, если не руководителю коллаборации, в которой работал Бохен? И попросить о содействии. То есть вызвать очевидное сопротивление "материала". Сильверберг прекрасно разбирался в человеческих характерах. Сказав "да, конечно" (а как еще мог Ставракос отреагировать на просьбу полиции, путь и другого округа?), математик закроется, и Розенфельду не останется ничего, кроме как переночевать и первым самолетом вернуться из "отпуска". Работы много, ты мне нужен здесь, Арик, дорогой, так что изволь...

Розенфельд отошел от окна. Наверно, Стив прав. Комната была чужой. Дождь за окном был чужим. Деревья в парке были чужими. Чужими были мокрые сейчас дорожки, по которым много лет назад ходили такие корифеи, как Винер, Бом, фон Нойман, Уилер, Эверетт... Сам Эйнштейн.

"Уровень ноль. Нет времени. Понять - значит, усложнить. Узнать - значит, упростить. Самое легкое - создать нечто из совершенства. Совершенство невозможно разрушить, но можно..."

Что еще можно сделать с совершенством, если не разрушить? "Нет времени". Бохен понимал, что умирает? Чтобы понять процесс, физики строят модели - то есть упрощают. Узнавая новое - понимают, насколько мир сложнее представлений о нем.

Все наоборот...

Все на самом деле наоборот, подумал Розенфельд. И смерть Бохена? Да, и смерть Бохена. А если наоборот, то...

Никуда он, конечно, завтра не поедет. И к Ставракосу больше ни ногой. Все нужно делать наоборот. Не так, как от него ждут, - если от него вообще ждут чего-то.

Говорить с врачами тоже смысла нет - никто не станет рассказывать подробности и, тем более, показывать медицинские документы эксперту без полномочий. Собственно, ничего этого ему не нужно. Он видел сотни эпикризов, сотни экспертных заключений, сам их подписывал - узнать, значит упростить. А ему не нужно упрощение. Усложнение не нужно тоже. Нужна правда.

"Совершенство невозможно разрушить, но можно..."

Что?

В аллеях зажглись фонари, похожие на старинные уличные газовые светильники, которые возжигал, поднося фитиль, уличный смотритель. На маленькой круглой площади перед гостиницей стояли две скамьи с высокими спинками, в глубине аллеи Розенфельд увидел подсвеченный фасад двухэтажного дома, похожего на фотографию особняка, где провел последние тридцать лет жизни Эйнштейн. Может, это он и был.

Дождь уже не шел, но в окно не было видно, распогодилось ли, открылось ли небо, стали ли видны звезды. Освещенная площадь делала темноту неба более глубокой и будто вовсе отсутствующей в этой реальности. Розенфельд надел куртку, положил в карман телефон и вышел, не встретив никого ни в коридоре, ни в холле - даже за стойкой администратора никто не сидел и не провожал гостя изучающим взглядом.

К спинке одной из скамеек была привинчена бронзовая табличка с надписью, удостоверявшей, что сидеть здесь человек будет за счет и в память об Анне-Марии Сегед. Розенфель сел и почтил память меценатки. Из закрытой двери отеля странным образом вывалился большой рыжий кот и медленно, важно прошел поперек площади, зыркнув на Розенфельда зеленым глазом.

Розенфельд достал телефон и нажал иконку быстрого набора.

- Все еще отдыхаешь? - поинтересовался Сильверберг.

- Еще не начинал. Но чем больше провожу здесь времени, тем больше убеждаюсь, что отдыхать не придется.

- Вот как? - то ли удивился, то ли обрадовался старший инспектор. - Тогда возвращайся, тут-то работы хватает.

- Чем больше я размышляю, - продолжал Розенфельд, - тем яснее становится, что со смертью Бохена дело нечисто.

Сильверберг помолчал и спросил осторожно:

- Кто навел тебя на такую мысль?

- Не кто, а что. Несколько слов, которые написал Бохен между двумя смертями - клинической и настоящей. Почему он написал? Кто и почему скомкал листок? Каждое написанное слово - понятно. Вместе они тоже что-то означают. Я хочу понять - что.

- Зачем?

Правильный вопрос. Но бессмысленный. Как и весь разговор. Как кот, бродивший между скамейками и чего-то от Розенфельда ожидавший. Как весь этот вечер, реальный ровно настолько, чтобы не оказаться иллюзией, и иллюзорный ровно настолько, чтобы реальность окружающего стала вызывать большие сомнения.

Розенфельд знал себя. Знал своего друга. Знал, что при иных обстоятельствах Сильверберг попросту приказал бы ему вернуться: дела есть дела, и он имел право требовать.

- Спасибо, Стив, - сказал Розенфельд вместо ответа и прервал связь. Подумал и выключил аппарат.

Он знал, что произошло. Точнее, того, что знал прежде и узнал сегодня, было достаточно, чтобы подсознание обработало данные и сложило пазл, последним недостающим элементом которого оказался текст записки. Пазл сложился, но подсознание не торопилось сообщать решение - нужно было, как на входе в пещеру сокровищ, сказать кодовое слово, тот самый "сим-сим", иначе он не поймет самого себя, а, не поняв, не впустит в сознание то, что знает.

Иными словами, интуиция молчала. И нужно было внешнее воздействие - капля дождя, взгляд кота, дуновение ветра... Он не знал - что. Не знал - когда. Не знал, что сделать, чтобы увидеть скрытое.

Розенфельд встал и медленно пошел по левой аллее, не освещенной и почти невидимой. Под ноги не смотрел, это не имело смысла, шел будто по дорожке, проложенной в космосе - навстречу тусклой звезде, то возникавшей, то исчезавшей впереди. Впрочем, это была не звезда и не планета: вероятно, светилось окно в невидимом коттедже, которым заканчивалась аллея.

Розенфельд обо что-то споткнулся, с трудом удержал равновесие, и в это время рядом с окном