Испытание Иерусалимом. Путешествие на Святую землю - Эрик-Эмманюэль Шмитт

придут к соглашению… А эти расхождения как раз вызывали доверие, все эти неточности, столь присущие реальной жизни, привносили достоверность. Ведь говорят же: «У каждого своя правда»?

С той ночи мысль об Иисусе не покидала меня. Я выискивал, анализировал, изучал, сравнивал, проглотил десятки научных трактатов об Иисусе, а также огромное количество эссе, оспаривающих его учение и даже существование, я неустанно бросал вызов христианству; кое-что в Евангелиях меня поразило особенно и вызвало своего рода наваждение, но не бесчувственное и апатичное, а, напротив, деятельное и активное, пробуждающее жажду познания.

Изучая эти материалы, я все больше осознавал, что одних текстов недостаточно. Изучение Евангелий требовало от меня коренных изменений.

Быть христианином означает принять таинство. Евангельские повествования показывают его, но не разъясняют, они преподносят его как череду голых фактов: Иисус, Сын Божий, родом из Галилеи, проповедовал свое учение, вызвал недовольство властей, затем был казнен в Иерусалиме, там же воскрес. Наш мозг измучится, прежде чем это осознает! А пока дойдет до сердца! Тайна – не в неведомом, а в непостижимом.

Первая грань тайны: как осознать, что Бог становится человеком? что из вневременья возникает время? что вечное рядится в мимолетное? а трансцендентальное – в сущее? Инкарнация – вот первая загадка, которую следует осознать. Бог обрел в Иисусе плоть, остов, голос и кровь.

Вторая грань тайны: как постичь, что индивидуум пробуждается от смерти, ведь кончина, конец по определению есть безвозвратное состояние? Воскресение Мессии после мук и смерти на кресте смущает и наш разум, и наш опыт.

Итак, тайна – это то, чего не может осмыслить разум.

Изучение христианства подвергло меня этому испытанию, словно во мне произошло истинное духовное перерождение. В глазах многих отвергнуть христианство было бы вполне разумно, ведь разум не критикует себя, не размышляет о собственных границах, подавляет всякую попытку проявить любознательность, поскольку боится лишиться уверенности в своем превосходстве, он, разум, скорее боязливый, а не горделивый, чурается Откровения.

Так вот, чем больше я размышлял, тем меньше разум представлялся мне заслуживающим уважения. Разум, который не стремится к чему-либо стремиться? Разум, который предпочитает уклоняться, а не действовать, предпочитает покой движению? Какая леность! Совестливый разум должен уничтожать собственные границы! Он исследует свои возможности и в то же время оценивает невозможности; обнаружив границы, он преодолевает их, он их изучает, а не избегает.

Посвятив много часов изучению христианства, я – в философском смысле – преступил философию, я рационально покусился на иррациональное: логика подвигала меня на преодоление логики. Но я не блуждал и не сбился с пути, а, напротив, продвигался вперед.

Наконец после многолетних исследований я осознал, что стал христианином. Меня преобразила некая скрытая алхимия, почти независимая от моей воли. На два главных вопроса – «Является ли Иисус воплощением Бога?» и «Воскрес ли Иисус?» – я отвечал утвердительно. Христианство не помогает нам воображать невообразимое – оно побуждает смиренно встретить его лицом к лицу. Оно порицает рассудок, подтверждая то, о чем мы уже догадывались: разум охватывает не все, многое ему неподвластно. Возможно, самое главное…

Мои размышления прерывает уверенный голос командира самолета:

– Дамы и господа, мы готовимся приземлиться в аэропорту Тель-Авива, пристегните ремни, поднимите столики и приведите спинки кресел в вертикальное положение.

Пилот повторяет объявление на четырех языках. Для него посадить самолет на этой земле – самое обычное дело. Зато мое сердце выпрыгивает из груди. С чем суждено мне встретиться?

Припав к иллюминатору, я смотрю на Тель-Авив, который занят своим утренним туалетом, и мне кажется, будто я подглядываю.

Смотреть на города с неба – в этом есть что-то противоестественное: разодетые и принаряженные для людей, которые ходят по тротуарам, они не позаботились о том, чтобы показывать себя в этом ракурсе, то есть сверху, и невольно демонстрируют больше, чем им хотелось бы. Застигнутый с высоты, Тель-Авив сразу выдает себя: свою силу – небоскребы, нетерпение – скопление зданий, свою юность – царство бетона, мужество – как он вгрызается в пустые пространства. Я вижу, как здесь будто встретились разные времена: небоскребы, невысокие жилые дома, опять небоскребы, квартал с плотной застройкой, снова небоскребы, какие-то ангары. Здания тут будто обозначают границы суши, словно набережные пустыни, и, контрастируя с их победоносной уверенностью, ярко-синее море ласкает пляжи, прельщая праздными удовольствиями.

Я не упрекаю себя в том, что подглядывал за этим городом в окошко иллюминатора. Он такой мощный, такой нарядный. Тель-Авив влечет меня.

Мы приземляемся.

Аэропорты придуманы не для того, чтобы облегчать путешествия, а наоборот, и все они похожи один на другой. Преодолев тысячи километров, мы оказываемся в тех же коридорах, с точно такими же вывесками, с магазинчиками-близнецами, с одинаковой атмосферой, с техническим персоналом, неотличимым от парижского. Аэропорты должны дарить обещание, предвещать страну, в которой мы приземлились, а они демонстрируют универсальность и функционализм. Почему страна начинается лишь после аэропорта?

В зале прилета меня встречает Исса, молодой темноволосый шофер с глуховатым голосом. Очень модный и очень радушный, он явно гордится изящно подстриженной бородкой, солнечными очками от «Версаче», в которых эмблемы и узоры на оправе нависают над стеклами, будто золоченый балкончик, столь вычурный, что впору задаться вопросом: то ли это Италия вплетена в Ближний Восток, то ли Ближний Восток напитал собой Италию.

Исса сообщает, что отвезет меня в Назарет, дорога займет два часа.

Трехполосные автострады так же интернациональны, как и аэропорты. Чтобы почувствовать наконец эти места, которые уже кажутся мне более зелеными, чем виделись из самолета, мне нужно будет вырваться из-за ограды: сверху я видел только лысину этой земли, а сидя в машине, могу разглядеть какие-то пучки и пряди на ее голове.

На мир я смотрю глазами, которым много столетий, иначе уже не могу – эти глаза дарует мне Ноам, бессмертный герой цикла «Путь через века»: в прошлом все было другим. Одежду местных жителей изготавливали на месте. Тропы прокладывали там, где позволял ландшафт, а теперь инженеры навязывают рельефу дорогу, прорубленную взрывом динамита. Породы ослов и лошадей различались в зависимости от региона, а теперь повсюду снуют одни и те же автомобили.

Минут через десять я принимаюсь грезить, думаю о только что законченном романе, о тех романах, которые прочитал для Гонкуровской премии. Направление моих мыслей начинает меня беспокоить: оказывается, приехав, я еще не уехал! Хотя тело находится в Израиле, рассудок остается по-прежнему в Бельгии, меня все еще не отпускают мысли, которые терзали последние несколько месяцев.

Включив телефон, я отвечаю на пару-тройку электронных писем, убежденный, что таким образом могу покончить с тем, что