Испытание Иерусалимом. Путешествие на Святую землю - Эрик-Эмманюэль Шмитт

Однако по примеру стольких паломников – иудеев, христиан, мусульман, побывавших там за многие века, – сейчас и я стою у истока, созерцаю неведомое и пытаюсь осознать, чего именно мне не хватало: отправиться туда, где все начиналось, где все завязалось. Что-то влечет меня туда. Еще не понимая, что именно мне там нужно, я уже хочу туда попасть.

Некоторые философы обедняют наши представления, полагая желание нехваткой чего-то[2]. Пустотой, которая ждет заполнения, признаком недостаточности. Для меня же, напротив, в этом есть полнота и цельность. В своем желании поехать туда я различаю зов.

* * *

Зачем же ехать?

Фотография, кино, видео изменили саму суть путешествий, ибо к тому моменту, когда мы начинаем собирать чемоданы, у нас перед глазами уже тысячи изображений. Несмотря на то что мы удаляемся от повседневного, мы больше не отправляемся в неизвестность. Исчезли пределы мира, все эти абсолютно непроницаемые, герметично закупоренные миры, границы, за которые проникнуть мы могли лишь в мечтах. Чужое становится знакомым, страх ослабевает по мере того, как увеличивается количество изображений, и мы уже более-менее представляем себе, что нас ждет впереди.

Однако об Иерусалиме у меня имеются лишь самые общие представления. Нейтральные. Объективные. Банальные, как открытки. В них нет запахов, звуков, жары, пота, эмоций, головокружения, упорства, усталости. В них нет меня самого.

Мы путешествуем, чтобы осознать себя.

Возможно, я поеду в Иерусалим для того, чтобы осознать свою веру?

* * *

Пролистав ежедневник, просмотрев записи на два года вперед, я нахожу подходящее время. И тотчас же уведомляю Лоренцо Фадзини: осенью, между заседаниями жюри Гонкуровской премии, у меня выдастся свободный период, без обязательств перед издателями, без театральных спектаклей. На том конце провода звучит мелодичный голос моего собеседника:

– В сентябре природа Галилеи и Иудеи просто ослепительна.

Мы вместе разрабатываем план моей поездки и делим его на три этапа: сперва я побуду обычным паломником среди других паломников, затем какое-то время поживу в Иерусалиме один, а напоследок мы пообщаемся с Лоренцо – у нас будет возможность все обсудить.

Каждый раз, когда он любезно спрашивает, есть ли у меня другие желания, я чувствую, что падаю в пропасть. Желания? Да, у меня есть горячее, безумное, огромное желание, но не знаю какое. Мною движет яростное, неудержимое стремление, но я не могу понять, куда оно меня увлекает.

Такова жажда встречи: тяга непонятно к чему и абсолютная, неистовая готовность к этой встрече.

А может, какая-то часть меня, еще не осознанная, знает уже, что она отыщет?

А может, какая-то сила свыше готовит мне сюрприз?

* * *

Меня снова полностью поглощает книга, и вдруг оказывается, что, хотя ехать только через полгода, путешествие уже вырисовывается в моем воображении, и рисунок этот становится все четче именно благодаря книге, которую я сейчас пишу.

В романе «Темное солнце», действие которого происходит в 1650 году до н. э. на берегах Нила, Моисей собирает бедняков Мемфиса, столицы двух царств[3], дабы они избавились от рабства и достигли Земли обетованной, Ханаана. «Исход из Египта» становится его наваждением. Там он желает жить по-другому, повинуясь не мирскому владыке, не множеству богов, а следуя за единым богом; он жаждет освободиться от стяжательства и собственности и достигнуть жизни набожной, нравственной, духовной. Моисей обещает не только новую Землю, но и новое Небо.

Ханаан! Я тоже готовлюсь вскоре ступить на эту столь желанную землю. Совпадение?

Безусловно, совпадение! Мой роман был задуман давно, его план я набросал уже несколько лет назад и ничего не менял.

Совпадение, но… Это слово просто осторожно ставит рядом факты, не связывая их один с другим. Ссылаться на случай, судьбу, Провидение означает высказать пожелание, а не сформулировать продуманную позицию. Совпадение остается зияющей брешью, перед которой бессильны умозрительные построения. Чтобы его объяснить, придется отбросить все сомнения. А это интеллектуальное самоубийство. Лишь сомнения сохраняют нам психическое здоровье.

Совпадение всегда остается не до конца понятным.

Я предпочитаю анализировать не причины совпадения, а его последствия. Сначала написать о Земле обетованной, а затем отправиться туда означает, что моя жизнь и творчество согласованы друг с другом. И в этой их связи я нахожу огромную поддержку, черпаю новые силы.

* * *

Ехать, скорее!

Вот уже несколько месяцев я прикован к рабочему столу каждый день, без выходных, с восьми утра до восьми вечера. Если я вынужден прерваться, чтобы представить на подмостках «Мадам Пылинску» или «Мсье Ибрагима»[4], то продолжаю писать в поезде, в самолете и даже в своей гримерке, как, например, в прошлую пятницу, когда меня прямо за гримерным столиком одолела корректорская лихорадка и я чуть было не пропустил свой выход на сцену.

Я становлюсь рабом книги, которая настойчиво заявляет о своем существовании. Она командует: здесь нужно описать оазис, тут пустыню, а вот как надо сделать оркестровку десяти казней египетских, а потом прошептать в унисон с плачущим Ноамом[5], за живыми диалогами последуют философские наблюдения, потом какой-нибудь мечтательно-задумчивый абзац, а сноска внизу страницы требует кропотливых поисков в энциклопедии. Я, словно тростник, повинуюсь дуновениям ветра-романа, следую его пожеланиям. Чувствую ли я себя демиургом? Отнюдь. Преданный слуга, я не обладаю никакой властью – я сам подчиняюсь власти. Книга живет в моем воображении и настоятельно требует, чтобы ее привели к людям; мне надлежит обнаружить ее, извлечь из лимба, принять и явить миру. Я лишь служу посредником, в этом моя работа.

Каждый день, неизменно с восьми утра до восьми вечера.

Творчество сделало меня платоником и побудило оценить справедливость теории Платона о врожденных идеях; так в одном из диалогов Сократ, вместо того чтобы объяснять мальчику-рабу устройство треугольника, помогает ему разобраться в этом самостоятельно. Греческий философ утверждал, будто идеи, первообразы вещей, существовали ранее, еще до рождения души, следовательно познание есть воспоминание, а я убежден, что романы и повести где-то уже существовали и процесс писательства заключается в том, чтобы подстеречь добычу, а потом вдохнуть в нее жизнь. В юности веришь, что созидаешь. В зрелости понимаешь, что наблюдаешь. В старости осознаешь, что повинуешься.

Каждый день, неизменно с восьми утра до восьми вечера.

Однажды пойманный в тенета страниц, роман диктует условия. На странице 101 он считает себя слишком тонким, на странице 106 слишком толстым, и вот я слегка отступаю, рассматриваю его, признаю его правоту и подчиняюсь требованиям: здесь прибавляю, там сокращаю. Он обвиняет меня в том, что я, мол, наметил какой-то путь и впоследствии его забросил, что, когда появляется эта