Хроника обыкновенного следствия - Алексис Леке

И вдруг, охваченный смесью святотатственного ужаса и нечистой радости, я хватаю ключи и ввожу самый длинный в щель в статуе. Бетон не выдерживает и крошится. Щель превращается в отверстие. Если быть понастойчивей… Пару ударов молотком в нужное место и хоп… ОТЕЦ исчезнет… За несколько часов гнуснятину можно превратить в кучу гравия… А потом вызвать мусорщиков… Кресла не вернуть, кроме того, поступок будет стоить мне жены, но какое облегчение…

Я держу ключи в руке и мечтаю… И подпрыгиваю от щелканья замка. Эмильена! Боже, какая муха меня укусила? Если она догадается, что я сделал… Ногой загоняю крошки бетона под ковер.

Эмильена не одна. Её сопровождает Электра, которую я не видел со времени последнего вернисажа – она нисколечко не изменилась. Высокая, угловатая, синие отсветы в крашеных волосах, слишком наштукатурена, на шее и щеках глубокие морщины, которые вот уже десять лет не может скрыть никакой макияж, отсутствующие губы, полноту которым придает кроваво-красная помада. Электра – карикатура на бразильского травести. Мой взгляд только скользит по ней. Женщины стоят по бокам третьего человека – низкого мужичонки с брюхом, плотной бородой и завитыми волосами. Хитроглазое существо затянуто в потертый черный бархатный пиджак, у которого отсутствуют две пуговицы из трёх. Интуиция подсказывает мне – Эдуардо. Обе женщины на полголовы выше его, сладострастная и вулканическая Эмильена, мрачная, изломанная и стареющая Электра. У парня морда мошенника, но он не антипатичен. Он широко улыбается мне. У него неровные, почерневшие от никотина зубы. Он протягивает мне маленькую полную руку, руку, больше похожую на руку карточного шулера, чем на длань скульптора.

– Что, милый, замечтался? – бросает Эмильена с широкой нежной улыбкой, которой она одаривает меня на людях или будучи в отличном расположении духа. Она поворачивается к гостю с очаровательной улыбкой и неизвестно зачем представляет меня. – Эдуардо, это – мой муж.

Глаза Эдуардо вспыхивают. Что такого смешного она порассказала ему обо мне? Быть может, то, что я склонен к легким приступам паранойи, или это улыбка обласканного любовника, снисходительно разглядывающего рогатого мужа.

– Для Электры, как всегда, сухой гленфидиш, для Эдуардо – портвейн, а для меня – пока не знаю. Бегу принять душ и переодеться, – бросает она, исчезая.

Подавая напитки, я краем глаза разглядываю Эдуардо, который окидывает гостиную взглядом владельца. Неужели он замышляет кражу еще одного предмета мебели…

Его толстые ручонки с любовью ощупывают шедевр. Они с Электрой забыли обо мне и обмениваются техническими деталями.

– Вы разве не должны быть в галерее, Мартина? – спрашиваю я.

Электра ненавидит, когда я называю ее Мартиной. Но не может не ответить. Нас в комнате трое, и вопрос адресован не Эдуардо.

– Мы ждем клиента-голландца, – невозмутимо отвечает она. – С минуты на минуту. А потом сразу отправимся на вернисаж.

Клиент. Квартира – моя квартира – превращается в филиал галереи. Вот как Эмильена разрешила проблему слишком низкого потолка.

Раздается звонок в дверь. Мы не успели и двинуться с места, как возникает Эмильена в неизвестном мне черном платьице, коротеньком и с огромным декольте. Она держит в руке туфли на высоком каблуке, которые судорожно натягивает на ноги перед тем, как открыть. Я стою слишком далеко и слышу лишь шепот. Чувствую, как напрягаются Электра и Эдуардо. Клиент. Час истины. В то мгновение, когда голландец возникает в проеме двери позади Эмильены, гостиная действительно становится крохотной. Розовокожий гигант с бледно-рыжими волосами и бровями. Похоже, даже ОТЕЦ сморщился в присутствии потенциального покупателя.

Нас представляют. Ван Шпруц или Ван Шпрум, что-то в этом духе. Эдуардо в присутствии великана совсем незаметен. В некотором смысле я доволен.

Голландец хватает ладошку Эдуардо, с чувством трясет, царственным жестом похлопывает по произведению, затем по сухой заднице Электры, лицо которой искажает гримаса ужаса, потом поворачивается к Эмильене и галантно целует ей руку. Судя по приготовлениям, он сейчас извлечет чековую книжку. Молчание. Какое-то смущение, которого я не могу объяснить.

Эмильена бросает на меня разъяренный взгляд. Вдруг я понимаю, что стал лишним. А потому исчезаю.

4. Четвертый допрос

Я пытаюсь сосредоточиться на деле – заслушать свидетелей на будущей неделе, а сегодня постараться уточнить, что двигало убийцей.

– Почему банки для варенья? – задаю я ему вопрос, как только он оказывается передо мной.

– Разве вы не задавали мне этот вопрос вчера? – удивляется он.

– Вы правы, но, на мой взгляд, в вашем ответе не хватало точности.

– Прекрасно, – с удовольствием соглашается он. – Предпочитаю, чтобы вы задавали точные вопросы, если хотите получать точные ответы.

Его пожелание вполне законно. Я киваю и бросаю взгляд на мадам Жильбер, показывая, чтобы она при необходимости вела сокращенную запись.

– Откуда банки? Вы их купили?

– Нет, они стояли в подвале. Там всегда есть чистые, готовые к употреблению банки. Моя жена часто варила варенье. Тоннами. Чаще всего из того, что собирала в саду. Она превратила часть парка в огород. Ревень, земляника, яблоки, айва. Сахар она покупала десятками килограммов, в доме воняло вареньем неделями, месяцами… Честно сказать, дом вонял вареньем целый год. А я всегда ненавидел варенье. Не люблю сахар. Она и сама не очень ела из боязни потолстеть, а потому раздавала его. Стоило нам отправиться в гости, как она брала с собой две-три банки. И первую четверть часа говорила лишь о варенье.

– Почему восемнадцать банок? – спрашиваю я. – На фотографиях видно множество пустых банок на нижней полке.

Обвиняемый устало пожимает плечами.

– Я отличаюсь от неё. И не стремлюсь к идеалу. Мне просто надоело после десятка банок. Я не учился на мясника.

– Продолжим. Расскажите подробно, как вы действовали.

Он снова пожимает плечами.

– Вы спрашиваете про банки? Довольно просто. Банки стояли передо мной. Жена лежала почти бездыханная. Я вооружился своими инструментами…

– Погодите! – я прерываю его, подняв руку. Мадам Жильбер подпрыгивает на месте.

– Когда вы говорите, что поставили банки перед собой, это было до или после убийства?

Он на секунду задумывается.

– До. Я даже показал их ей и сказал, что на этот раз варенье буду делать я. Свое собственное варенье. И поставил банки перед ней.

– Она поняла, что вы понимаете под этим?

– Я ей все объяснил. И кроме того, она видела инструменты.

Однако мне не нравится заминка обвиняемого перед ответом. Либо он показал пустые банки жене перед убийством, либо не показал. В обоих случаях ответ должен был быть немедленным. Почему он задумался? Почему колебался? Я чувствую, здесь что-то не то.

По ходу допроса возвращаюсь ко многим фактам и деталям. Он ни разу не противоречит себе, ни разу не колеблется перед ответом. Несмотря на его ум, это слишком прекрасно. В этом ужасном и абсурдном убийстве есть некоторое абстрактное совершенство, и оно смущает меня. Объясняется все, кроме главного. Я не могу допустить, что можно убить жену столь изощренным и жестоким способом из-за излишней любви к вареньям. Это преступление не невозможно. Доказательство в том, что оно имело место. Мне оно кажется попросту невероятным. Я вспоминаю о парадоксе, принадлежащем перу католического писателя-философа Честертона, – он утверждал, что легче поверить в невозможное, чем в невероятное. С этим убийством то же самое. Теоретически в нем нет ничего невозможного, но кое-что не стыкуется. Не знаю почему.

– Можно задать вопрос? – спрашиваю я мадам Жильбер, как только обвиняемого увели. – Что вы думаете об этом человеке?

Она легонько вздрагивает.

– Чудовище. Выше моего понимания.

– Иными словами, вы не верите в то, что он совершил преступление, или не понимаете, как можно было опуститься до него…

– Именно так. Выше моего понимания.

Видно, что ей не хочется затрагивать эту тему.

– Вы знаете, мадам Жильбер, я часто спрашиваю себя, что делал бы без вашей интуиции. Хорошенько подумайте над вопросом, который задам.

Она машинально собирается и проводит рукой по волосам. Укладывает бумаги на столе.

– Можете ли вы представить, чтобы убивали так, как сделал этот человек, и по тем причинам, которые он выдвигает?

– Не знаю, – тихо отвечает она, поворачиваясь ко мне на своем вращающемся кресле. – Вероятно, он сумасшедший, господин следователь, но одновременно… Кто хоть раз в жизни не мечтал сделать то, что он сделал, или что-то похожее?

Она задала вопрос, глядя мне прямо в глаза. О себе или обо мне говорит она?

– Я, – отвечаю я с удивляющей меня самого твердостью. – Не думаю, что мечтал о совершении ужасного проступка. Я не могу причинить зла женщине – любой женщине, – тем более нарезать её на куски.