Полынная Звезда - Татьяна Мудрая

– Братья. Старший и младший. И оба мужчины. Двойная, тысячекратная тяжесть.

– Уж первое ты мог бы свалить со своих плеч, – пробормотал я по чистому наитию. – Вы же сводные. Твоя юная матушка умерла родами, производя тебя на свет, верно?

– Немного позже. Говорили – от горячки.

– Тем более. Это её успел лицезреть и с ней тебя сравнивал брат? Нет ни капли общей крови в ваших жилах.

Няньку и учителя берут к дитяти и ради него. Я догадался верно, хоть мне были подарены для того лишь крохи. Но сам Эуген – он томился своей виной уже оттого, что в уме совершенно отдалил себя от родичей.

– Они ведь влюбились друг в друга, мой отец и моя мачеха, – произнёс он. – Полюбили – и сосредоточились внутри себя двоих, что также было извращением. На нас с братом вровень легла тяжесть – поддерживать семейную честь и блюсти семейный ряд.

– Представительствовать в собрании, – кивнул я. – Соблюдать порядок и чин. Вы ведь сочли себя совсем взрослыми.

А другие их братскую приязнь – слишком пылкой и всеобъемлющей.

Я вспомнил одну из книг якобы о моей собственном времени (но что здесь, в Эребе, – время?), которую раздобыл у Валентины. Про единоутробных брата и сестру, что начали обниматься на пеленальном столе, едва выйдя из утробы. Потом их сын женился на собственной матери и на вдове отца, но всё же одной силой своего покаяния, претерпев добровольное мучение, стал святым и к тому же одним из величайших жрецов Христа.

Впрочем, многое зависит от законов и обычаев той страны. Мой опыт не говорил об этом почти ничего.

Я думаю, братья казались ровесниками, как бывает с хорошей парой супругов. Тёмная и светлая половины одного «я» – разница в летах скрадывается уверенной силой одного, гибкой нежностью другого. Идеал во плоти.

Эуген понимает, что я представляю себе. Он редкий умница.

– Мой брат учил соблюдать себя не ради одной только публичности: следить за чистотой тела и гладкостью кожи. Одеваться неброско и в тоже время так, как никто другой не умеет. Будто во вторую кожу. С нарочитой небрежностью – тогда как на самом деле вся процедура занимала часы. Оттачивать красноречие и остроту ума. В совершенстве владеть душой, как и телом.

– Что во всём этом было порочного? – спросил я сухо: кажется, такая отстранённая интонация более других находила в нём отклик.

– Высокий Дом должен найти себе хозяйку и зачать с нею детей, – произнес он после выразительной паузы. – На худой конец – служанку из низших, хотя такие дети не наследуют имени и рода. Слишком увлечься женщиной, принадлежащей мужу или самой себе, – постыдное дело.

Высокий Дом – не здание, но род. Или то же, что высокородный, всадник, дворянин? Возможно.

– Что-то география вашей сословной нравственности для меня темновата, – ответил я. – Жену полюбить нельзя, что ли?

– Супруги обязаны друг другу верностью. Это принадлежит только им одним. Они должны иметь совместных детей. Сыновья и дочери уходят от них и вьют свои гнёзда – это закон. А нас замкнуло друг на друге так же точно, как отца с матерью. Только куда более непростительно.

Постепенно я понял. По всей видимости, именно бездетность старшей пары навлекла беды на всю семью. Либо поклянитесь, что младший сын – ваш, либо вас насильственно разведут – так, я думаю, приказали им однажды. Зачем нужна была клятва? Обе жены отца встретились в доме: вторая сидела с первой во время трагической беременности и выхаживала недоноска. Это породило сомнения.

Но если братья по крови настолько близки друг другу – это переходит границы и без того порицаемой шалости, становясь преступлением.

– Мне было рано встречаться с невестами моего круга, – добавил Эуген. – Но целомудрие Тангаты настораживало всех уже давно. Он уклонялся от любых игр и любых встреч.

Из рассказа я понял, что у них в ночь летнего равноденствия творилось нечто подобное нашей облавной охоте на бывшего Хозяина Леса с оленьими рогами на голове: костры, прыжки через пламя, клики, чтобы выманить из чащи. И убивший оборотня… нет, кажется, не заступал пустого места, выбор оставался в ведении жрецов, – но получал приз особого рода. В виде самой красивой девы на выданье.

А брат Эугена, несравненный охотник, мало того что отказался – подставил вместо себя приятеля. И когда это раскрылось… Ибо жениться не пожелал ни тот, ни этот…

– Вас с братом наказали? – спросил я. – Или получилось избежать?

Но время откровенности закончилось.

На сей раз мы были приглашены на обед к Валентине оба – женское любопытство одолевает все преграды не мытьём, так хоть катаньем. Катают грязное белье, между прочим, по стиральной доске, идущей волнами, таким широким валиком с нарезкой под названием «рубе́ль». Очень вдохновляющая картина: мне всё вспоминалась лежачая дыба с одной из книжных иллюстраций.

За едой разговаривать не принято – особенно когда она плотная и сытная. Пироги с ягодой тяжело ложатся на желудок и совесть, зубы вязнут в клейкой начинке, а чтобы делать хорошую мину при игре, нужно изрядное присутствие духа.

Однако Валентина без ее стряпни была нужна мне самому, вот я и терпел. И дождался.

Стоило Эугену отлучиться на двор, как она сказала:

– Знаю я, о чем вы с ним толковали. Ветер донёс. Что ж это за обычаи такие неслыханные? У них вроде как Европа, позднефеодальный строй. На моём факультете преподавание истории было неплохо поставлено.

– Языческие древности вы тоже изучали? Легенды и стихи арфистов?

– С какой стати, Моргаут? Этот денди на первобытного человека не похож. И на Древний Египет с Вавилоном тоже.

– Денди?

– Чистюля и щеголь. Вообще не средние века, а новейшее время. Хотя на мальчике не сюртук, не редингот и не фрак, если вглядеться.

Ворох ярлыков, лишь наполовину мне понятных.

– Знаешь, Мор, имеется в виду совсем другая литература. О том, чего не было. Мы звали её фантастикой, и она была в жутком загоне. Но только у нас в стране: Азимов, Саймак, Хайнлайн, Андре Нортон. Хотя нет, не эти авторы, даже совсем не они. Скорее Урсула…

– Спасибо, Валентина, – ответил я, – вы мне очень помогли. Куда больше, чем думаете.

Ибо не всё ли равно, совершилось ли грехопадение наяву или в мыслях – раз мы здесь оказались.

Воспоминания текут и расплываются, как бурливая вешняя вода. В самом ли деле я побочный сын Верховного Короля, безответно влюбленный в мою ровесницу, юную королеву с грациозной и светлой душой, – или мне чудится?

«Безответно» сменилось на «беззаветно», когда была получена весть о том, что король погиб в чужой земле, доверив жену моему попечению. Первое оказалось ложью, второе слишком быстро стало непреложной истиной. Воплотилось. Стало трепещущей плотью.

И до сих пор лишь одно гложет мне сердце: любили меня хотя бы вровень с королём – или всего лишь искали защиты от налетевшей вихрем беды?

Которую я лишь усугубил. Ибо «защищать» на языке мужчин означает почти то же, что «покрывать».

На этом печальном размышлении наш визит закончился. Впрочем, я, обнаружив Эугена под самой тенистой яблоней, не спешил проводить его к шатру.

Настал вечер. Похолодало, небеса потускнели и побледнели, капли росы на ветвях блестели звёздами.

– Хорошее время, – вздохнул я. – И не такое уж плохое место: исполняются все желания, кроме самых главных, но ведь только так и бывает в нижнем мире. Мне повезло попасть сюда без больших затруднений. Дым, немного огня и боевая сталь. А вас с братом проволокли через всю процедуру?

Эуген чуть вздрогнул и вперился в меня. Ну конечно, я подловил его на душевной слабости и размягчённости.

– Можешь не говорить, – предупредил я сразу. – Держи свою живописную копию в пределах замковых стен. Отгородить себя или от себя – нет большой разницы, когда речь идёт о душе.

Что подтолкнуло мою сообразительность? Ведь и не был тот портрет похож на него нисколько.

– Начертание души, ты прав. Начертание моей трусливой и робкой души, сотворенное на полотне не руками, но самой этой эманацией, – со внезапной силой отозвался Эуген. – Ибо лишь Тангата осмелился заколоть себя, не дожидаясь оглашения приговора. Взяв на себя вину за мой разврат. Мне не было и двадцати, а совершенство лет начинается в двадцать один, и оттого я не отвечал перед законом всей жизнью.

– А тебе что выпало?

– Моё преступление показалось судьям не столь велико, хотя совращённый отвечает почти наравне с совратителем. Ему назначили костёр, меня должны были…

Он пригнулся и спрятал лицо в ладонях, горло его дрогнуло в спазме.

– Говори, – приказал я и обнял склоненную спину. – Извергни эту грязь из себя.

– Меня должны были причастить избранные женщины. Весьма искусные в своём деле. Существовали келейные способы, они не давали осечки… Не надо больше.

– Но – такого не случилось, верно?

– Я умолил высших. Вина моя возросла благодаря отлучке и тому, что за ней воспоследовало. А к тому же после гибели Тангаты на самом пороге действа все жаждали зрелища, окрестный луг был полон народу. Стража не справлялась, не могла оттеснить на достаточно безопасное расстояние…