Старый помещик - Константин Георгиевич Болконский

вёл нас по наитию и кругами. Спустя какое-то время мы вышли из тени деревьев к пруду. От него дорога вела вверх по небольшому холму, призрак забормотал. Его нечленораздельная речь походила на какое-то заклинание, я прислушался.

— Разрыв-трава… мертвец… разрыв-трава…

Всё остальное было вне частот воспринимаемых мной звуков.

Идти уже не хотелось, тем более в горку, но Дар Путника тянул за стариком. Наконец мы остановились. В этой части усадьбы я никогда прежде не был: ровная поляна, ограниченная лесом, большой плакат с охотником, растянутый на стенде настолько далеко от меня, что размером он был не больше почтовой марки, налево какие-то постройки хозяйственного назначения и теплица. Тишина. Даже ветер стих, и призрак вместе с ним. И тут началось.

В пальцах покалывало, голова загудела, а свет луны стал болезненным, было желание спрятаться от него, убежав обратно в парк. В глазах забил пульс, казалось, что они с каждым новым ударом надуваются, как мыльные пузыри, и вот-вот лопнут к чёртовой матери, свет тоже начал пульсировать. На ровно освещённой поляне стали выделяться пятнами клочки пустой чёрной земли, поглощавшей свет, и оттого становившиеся всё темнее и темнее. Старик снял перчатку и иссохшим пальцем указал на одну из чёрных дыр в этом бесконечном и безумно ярком море лунного света. Тяжело ступая и проваливаясь в мокрую землю на полботинка, я шёл до ближайшего клочка земли всего пару минут, но по ощущениям целую вечность. Глаза перестали пульсировать, они просто болели, заглушая все мысли, родившиеся тогда в голове. Под конец я стал на четвереньки, поначалу прислонившись лбом к холодной земле, этот холод принёс минутное облегчение, уменьшил боль и дал возможность доползти до чёрной плеши на увядающей голове осенней полянки.

В чёрной лунке была голая земля, такая тёплая, будто над ней весь день светило яркое солнце, а потом пролил мелкий летний дождик. По телу пробежали мурашки, пальцы, слегка онемевшие и похолодевшие, с трудом разгибались. В глазах резко и сильно кольнуло, так что те заслезились, а после боль ушла, не оставив и следа. Тяжело дыша, я промаргивался, не веря наблюдаемой картине: из глубины тёплого грунта полезли тонкие белёсые листики, реагировавшие на каждый мой вдох и выдох. Как тонкие серебряные ниточки, они сплетались друг с другом, образуя нити потолще, которые сплетались с другими, крутившими своё ни на что не похожее кружево. Руки сами потянулись к этому чуду. Листики были мягкими, шевелясь, щекотали кожу.

— Сорви её, — раздалось совсем рядом и так внезапно, что я разом вскочил на ноги и обернулся.

Старик, который вёл меня сюда, стоял в двух шагах, вороша чернявые волосы с только появляющейся сединой. Его спина распрямилась в горделивой осанке, лицо стало молодым, только глаза по-прежнему серые и фосфоресцирующие.

— Сорви её, — он повторил это чистым высоким голосом, не имевшим ничего общего с ворчаньем старого проводника.

Я ещё раз посмотрел на траву, оглянулся на него и уже хотел выполнить просьбу и уйти в свой мир, как в поле моего прояснившегося зрения появилось третье очень знакомое действующее лицо.

— Не смей трогать это! — визг, переходивший в хрип, противно зазвенел в воздухе. Я узнал этот голос и шаги, пускай они и не стучали каблуками, увязавшими в сырой земле.

Сопровождающая из музея уверенно топала в нашу сторону, сверля меня глазами. Я бросил ещё один взгляд на призрака, тот промолчал, но смотрел так, как будто он висел над бездной на единственной верёвке, конец которой у меня в руках. И я почувствовал, что правильно будет сорвать эту траву, почувствовал сердцем, как всегда учил Мастер.

Я присел на корточки и потянулся к траве, но не успел её даже коснуться, в воздухе раздался свист и по правому запястью резануло лезвие. Кровь, хлынувшая из раны, упала на серебряное «кружево»: листики с шипением почернели и сгнили в одно мгновение.

Призрак вмиг сгорбился и поседел, лицо его потемнело, покрылось глубокими морщинами, он не смотрел на меня, устремил взор туда, где только что были кружева из чудо-травы, а в яростно бившем свете луны на его щеке заблестела слеза. Внутри вдруг стало пусто, не у него — у меня.

Что творилось дальше, меня в тот момент уже не интересовало. Женщина из музея схватила меня за руку и потащила прочь от поляны. Я шёл за ней, как безвольная тряпичная кукла, но продолжал смотреть на старика, неподвижно склонившегося над пустым чернеющим клочком земли.

Меня доволокли до дуба, тряхнули за плечи, заставив отвернуться от призрака. Смотрительница зло огляделась и закрыла своей рукой мне глаза, впившись ногтями в виски и надавив. Я дёрнулся, как от кратковременного удара током, но не сопротивлялся своему перемещению. «Я не помог ему», — эта мысль была такой горькой и противной, такой нестерпимой, что даже боль в висках я не заметил, а, когда меня отпустили, я, как всё та же тряпичная кукла, повалился на землю, в который раз не желая открывать глаза.

***

Листва дуба защитила мои глаза от резкого света солнца, но они всё равно заслезились, наверное, из-за горящего затылка и запястья. Смотрительница музея склонилась надо мной, почти неуловимым движением закрыла маленький складной ножичек, сунула его в карман и состроила испуганную мину.

Я слышал детский плач и строгий женский голос, отчитывавший ребёнка, слышал, как подошла мама, как что-то сказала смотрительнице, а та ответила что-то вроде «Бывает…», но всё это было так далеко от того, где были мои мысли, а они были всё там же, стояли и смотрели вместе со стариком на оставшуюся чёрную пустошь.

— Ты цел? — наконец спросила смотрительница, окидывая заботливым взглядом, вызывающим у меня тошноту. Огромных усилий стоило не выдернуть руку, за которую она потянула, пытаясь помочь встать.

Поднялся. Находившаяся позади мама слегка дёрнула за волосы, приставшие к ссадине на затылке и, похоже, сорвала струп — защипало.

— Ты сильно рассёк затылок, — констатировала она.

— Не волнуйтесь, — смотрительница прямо-таки излучала заботу и внимание, от которых завяли бы не только помидоры, но и сорняки, — у нас есть антисептик, перекись, бинты и пластырь, сейчас всё обработаем. Иди за мной.

Женщина не стала повторять мой горький опыт с перелезанием через ограду, а оправила одежду, осторожно отворила калитку и позвала меня за собой, вытирая руки белым невесть откуда взявшимся платочком. От этой педантичной опрятности сводило зубы, ведь она не пренебрегла ею даже в Грани, когда, прежде чем дотащить меня до дуба, присела на корточки, нашла в траве нож, встала, поправила юбку, глянула на кофту