Теория бессмертия - Валерий Баранов

Она продолжала говорить:

— Что касается меня, то все ваши похвалы моей красоте — просто чушь собачья, и чистое свинство! Ну, рассудите сами! Во что обошлось все эти заклинания наивным женщинам, которые были нежнее и доверчивее меня, и в эту галиматью поверили. Как глупо, как пошло, они радовались всему этому, как отвратительно, суетливо, завистливо они жили, вообразив себя королевами, как потом те, кто расточал им похвалы, выталкивали их взашей из своих сердец, успев растлить их души, и взамен восхваляли других, юных и новых. В результате, мы — в этом мире окончательны. Непоправимо. Вот с вами сидим на этих поминках, как две разнесчастные причины: я библиотекарь, вы писатель, даже жалость берёт, а всё-таки я верю в вашу искренность, не как поэта, а как мужика.

— Значит когда-то «потом» мы с вами встретимся? — оживился Соколов.

— Почему бы…

Его взгляд впился в её губы, в раздумье обозначившие только два этих слова, в губы, за которыми он признавал, что никакой безусловной обязательности не может быть, что не нужно надеяться, что вовсе ни к чему он не допущен, а может только пробовать искать своей выгоды и успеха.

— Не говорите дальше. Я всё додумаю сам.

И тут они заметили, что люди стали покидать траурное застолье. Все потянулись к выходу из зала столовой.

— Ну вот, с Александром простился. Пройдёт один или два, несколько дней, и я поплыву вниз по Великой Реке.

— Далеко?

— Километров пятьсот. Сначала до Каргасока, а потом километров пятнадцать обратно. Уже вверх по Великой Реке.

— На долго уезжаете?

— До весны. Там у меня есть дом. Мой дом стоит на высоком месте. Весной, когда Великая Река выходит из берегов — вокруг моего дома только вода. Много километров воды.

— И ты будешь смотреть на эту воду и от безвыходности писать стихи.

— Буду сочинять стихи, — согласился он. — Но не из-за того, что для меня перестали быть важны конфликты, переживаемые отдельным человеком… Тем же, тонко чувствующим поэтом, который испытывает чувство разлада с жизнью, с собственной семьёй, с родным городом, или переживает наоборот, другие, чисто личные метания, или катастрофы, какие сопутствуют любви. Я вовсе не отрицаю, что подобные испытания серьезны, но вряд ли они открывают истину так, как она должна открываться — впитываясь в тебя, проникая, подобно холодному осеннему воздуху, или унылому бесконечному дождю, растворяясь как боль в твоей жизни, в дыхании, в крови, в сердце, в поэтических образах.

Они встали из-за стола. Очереди в гардеробе уже не было. Спокойно оделись и вышли на улицу. Был светлый, фиолетовый вечер.

— Давай прощаться, — сказал он. — Странно. Когда я неожиданно увидел вас там, на кладбище, у вас были зелёные глаза, теперь серые.

— Это потому, что мы прощаемся. Когда я с кем-то прощаюсь, то у меня обычно серые глаза. А когда мы снова свидимся, глаза у меня будут зелёные.

— Я слышал, что некоторые женщины, родившиеся в Западной Сибири… никогда и никуда не выезжавшие из этих мест, обладают способностью менять цвет своих глаз.

— Только слышал? И некогда не встречал их самих, с такими вот способностями?

— Скорее не обращал на это внимание. Сколько тебе нужно времени, чтобы полностью изменить цвет глаз?

— Часа два или три, — она посмотрела на часы, — Давай прощаться.

— Это трудно?

— Нет… Я это делаю по привычке. До свидания.

— Не люблю прощаться! Я не люблю тебя прощание, я тебя избегаю. — Соколов неожиданно взял Танину руку, поднёс к губам, потом испугался своей смелости и смутился так, что на глазах навернулись слёзы, он торопливо заговорил, — Я не люблю тебя так нежно, с такой осторожностью, что живу и прислушиваюсь — уж не комья ли земли стучат в крышку моего гроба. Не наступило ли время прощаться? Вон, уже поплыл над нашими головами томящий, надрывающий душу годок теплохода, и белые цветы по воде, и водка в гранёном стакане, и грязный от слёз платок — здравствуй прощание! Каким ветром тебя занесло в нашу компанию? Зачем мы встретились и подружились? Всё… Кончается всё.

— Но, после того как всё кончится, начнётся всё остальное, — улыбнулась ему печально Таня, — а вот всего остального я не боюсь. Потому, как знаю — я не смогу сойти с ума, из-за того, что когда всё кончится или начнётся всё остальное — все покончат с собой. Для кого я буду сходить с ума? Только одной себя? Или для Бога? Это невозможно.

— Спасибо вам, — Соколов благодарно шмыгнул носом, — за наслаждение…

— Наслаждение? Чем?

— Разговором. — Соколов отпустил Танину руку, — Разговор с умной женщиной всегда доставляет мужчине наслаждение… когда, после какого-то осторожного слова, возникает магический танец взглядов, оттенков голоса, пауз, аллитераций…

— И ты чувствуешь соприкосновение душ, объятие умов, интеллектуальные нежности, — расхохоталась она.

— Это, невыносимо! — Соколов оглянулся по сторонам, — Если бы сейчас рядом стоял колдун или вурдалак… Да вообще, любой человек с трансцендентным зрением, он бы увидел, что возле вас стоит не мужчина, а василиск, с красным от жажды смерти лицом, но с мармеладным взглядом Иисуса Христа. Состояние моё мучительно, я отвратителен изнутри и снаружи.

— Ладно, христосик, гуляй сегодня со мной. Я не боюсь твоих алчных глаз.

— Но, это невозможно… Я же знаю! Вы кого-то сейчас ждёте.

— Ждала сокола ясного, по кладбищу ходила, на кресты, на могилы глядела, слезинки не уронила, запнулась об доску, а та доска — тоска. Плачет, рыдает, к земле припадает. Не плач, тоска, не рыдай, тоска, пойди, тоска, к рабу Василию в бело тело, в ретивое сердце, пусть он страдает и рыдает и без меня помирает. Аминь. Аминь. Аминь.

— Жестокие мечите вы посулы в него.

— Эта посылка не доставит ему хлопот. Он меня сегодня не полюбит…

Тут, они застеснялись своей болтовни, своей откровенности, уже молча подошли к остановке, где вскоре сели на автобус двадцать девятого маршрута и поехали в центр города.

Свободных сидений в салоне автобуса было достаточно, но они всю дорогу простояли на задней площадке. Когда автобус стал сворачивать на мост, центробежная сила потащила Соколова на неё, а она подняла голову и подставила губы для поцелуя.

На остановке «Весенняя» они вышли из автобуса, и пошли к Федулову. Всё случилось у Федулова из-за того, что Соколов договорился последнюю ночь ночевать у него и заранее перетащил к нему свои вещи. Договорился он ради экономии, из-за причины той, что теплоход «Заря» уходит в пять утра, а от своего дома до речного порта так рано ему можно было доехать только на такси.

Федулова в квартире не оказалось. Пахло одеколоновой сиренью. На столе стоял пустой флакон из-под одеколона, пустой стакан и в фольге полплитки шоколада.

Татьяна как вошла, так и остановилась возле зеркала, надула губы, стала с недовольством себя разглядывать.

Соколов обошёл всю квартиру, по дороге включая все выключатели, возвратился к ней, подкрался сзади, обнял, потом развернул к себе, стал целовать. Когда он на секунду отстранился, чтобы перевести дух, Татьяна сделала такой жест, как будто смахнула с лица его поцелуи, как, например, смахивают с ресниц паутину.

— Долго ты собираешься меня мусолить в этом коридоре, как школьницу? Иди, и выключи иллюминацию, потом раздевайся и ложись в постель — я приду.

Её слова оглушили мгновенно.

Её слова, говорили о том, что она уже забыла про него, что он не тот, с кем она говорила полчаса назад возле здания редакции, с кем ехала в автобусе. Он, растерялся.

Татьяна ждала, когда он пойдёт исполнять, глядела на него настойчиво и упорно, и у неё блестели глаза, и полностью отсутствовал цвет у глаз — был только блеск.

Какого цвета блеск?

Блистающего.

И вот так, блестя глазами, она добавила ещё два слова. Эти слова — секрет. Её секрет. Она сказала: «я дам».

И в ответ, он, открыл свой секрет, сказал: «Ты женщина моей мечты».

Он сказал. Получилось, что у него была мечта. Есть мечта. И эта его мечта — всего-навсего, всего лишь, одна-единственная женщина.

И вот эта женщина, о которой он всю жизнь мечтал, стоит против него. И она ему даст. Вот и всё. Ничего больше. Вот они стоят друг против друга: мечтатель и мечта.

Вещество и антивещество.

— Лягу, не молясь, с добрым молодцем в травку сочную, в постельку пуховую, не перекрестившись, утром встану не благословясь, пойду из двери в двери, в третьи двери, из ворот в ворота, втрое ворот, в чистые поля. На море на Окияне на острове Буяне стоят три кузницы. Куют на четырёх наковальнях. Бес Салчак, не куй белого железа, а прикуй доброго молодца кожею, телом, глазами карими, кудрями чёрными. Не сожги древесный уголь, а сожги ретивое сердце в добром молодце, а в глазницы ему угольки положи, чтобы жгли-горели угольки нестерпимо, и видел бы он вместо меня, Тани, Княжью Птицу Паулин, с лицом белым, с губами огненными, с глазами безумными. Ключ — небо, замок — земля.