Русская басня - Николай Леонидович Степанов

и выразительная речь каждого персонажа, умеющего говорить своим, ему одному присущим голосом. Традиционный басенный сюжет, идущий от Эзопа и Лафонтена, у Крылова наполняется жизненными подробностями, окрашивается ярким национальным колоритом. Такова, например, басня «Крестьянин и Смерть». Знакомый сюжет обрастает здесь чисто национальными бытовыми чертами, превращается в живую сцену. В басне действует не условный, аллегорический Старик, как у Эзопа, а простой русский крестьянин. Вся обстановка, даже пейзаж чисто русские, очень конкретные, наглядные. Жалобы старика, самое описание его тяжелого труда вводят нас в безрадостный мир крепостного, замученного непосильными поборами:

          «Куда я беден! боже мой!

Нуждаюся во всем; к тому ж жена и дети.

          А там подушное, боярщина, оброк...

            И выдался ль когда на свете

Хотя один мне радостный денек?»

Басни Крылова — торжество живой, разговорной народной речи. Ему чужд тот языковой натурализм и грубоватость, которые отличали басни Сумарокова. Совершенство и непреходящая ценность басен Крылова в их удивительной словесной найденности, музыкальной выверенности каждой фразы, живописности и выразительности. Исчерпывающе о мастерстве Крылова сказал Гоголь: «Ни один из поэтов не умел сделать свою мысль так ощутительной и выражаться так доступно всем, как Крылов».

И еще. «Поэт и мудрец слились в нем воедино. У него живописно все, начиная от изображенья природы пленительной, грозной и даже грязной, до передачи малейших оттенков разговора, выдающих живьем душевные свойства. Все так сказано метко, так найдено верно и так усвоены крепко вещи, что даже и определить нельзя, в чем характер пера Крылова. У него не поймаешь его слога. Предмет, как бы не имея словесной оболочки, выступает сам собою, натурою перед глаза»[17].

Непревзойденный знаток русской речи, Крылов обратился ко всему неисчерпаемому богатству языка, к самым разнообразным разговорным и профессиональным его формам и оттенкам, Крылов не признает никакой украшенности, искусственности или нарочитости языка. Он безбоязненно пользуется народным просторечием, «низким слогом»: «С натуги лопнула и — околела», «от радости в зобу дыханье сперло», «Мужик ретивый был работник», «Лев убирал за завтраком теленка» и т. д.

В баснях Крылова национальная форма органически слилась с народностью содержания. «Он вполне исчерпал в них и вполне выразил ими целую сторону русского национального духа,— писал В. Белинский,— в его баснях, как в чистом полированном зеркале, отражается русский практический ум, с его кажущеюся неповоротливостью, но и с острыми зубами, которые больно кусаются; с его сметливостью, остротою и добродушно саркастическою насмешливостью... И все это выражено в таких оригинально русских, не передаваемых ни на какой язык в мире образах и оборотах; все это пред-ставляет собою такое неисчерпаемое богатство идиомов, руссизмов, составляющих народную физиономию языка, его оригинальные средства и самобытное, самородное богатство,— что сам Пушкнн не полон без Крылова в этом отношении»[18].

Кто с детских лет не знает крыловской басни о льстивой Лисице и падкой на лесть Вороне? По удивительному богатству словесных красок, оттенков, по выразительности живой, разговорной интонации эта басня — подлинное чудо! Не приходится уже и говорить, насколько она далеко ушла от эзоповской басни, с ее сухим, кратким изложением сюжета (вдобавок прозаическим). Но даже если сравнивать ее с басней Лафонтена, то легко обнаружить преимущество русского баснописца, настолько он живописнее, сочнее, красочнее по своей манере.

Басня Лафонтена «Le Corbeau et le Renard» по-своему замечательна, но она иная. У Лафонтена Лисица говорит гораздо изысканнее и суше (даже Ворон назван ею «maitre Corbeau» — «господин Ворон»), она только приступает к обольщению Ворона, тогда как у Крылова Лиса пускает в ход все средства самой грубой лести:

           «Голубушка, как хороша!

       Ну, что за шейка, что за глазки!

       Рассказывать, так, право, сказки!

   Какие перушки! какой носок!

   И верно, ангельский быть должен голосок!

Спой, светик, не стыдись! Что ежели, сестрица,

   При красоте такой и петь ты мастерица,

         Ведь ты б у нас была царь-птица!»

С покоряющей убедительностью Крылов передает вкрадчивость лукавство и ласковость ее обращения всей интонацией, образностью языка, народными уменьшительными суффиксами, лексикой.

Одноименная басня Сумарокова по сравнению с крыловской кажется косноязычной, тяжелой, невыразительной:

          «Здорово,— говорит Лисица,—

Дружок Воронушка, названая сестрица!

      Прекрасная ты птица;

Какие ноженьки, какой носок,

И можно то сказать тебе без лицемерья,

Что паче всех ты мер, мой светик, хороша...»

Сопоставление этих басен показывает, как важен в искусстве малейший оттенок. Небольшая, казалось бы, разница делает всю «музыку»! Ведь Крылов воспользовался отдельными деталями сумароковской басни. «Сестрица», «носок» и даже ласковое «светик» он заимствовал у своего предшественника. И все-таки в целом его басня несравнима по своему языковому совершенству. Одна лишь фраза Крылова, такая вкрадчивая и лукавая — «И верно, ангельский быть должен голосок!» — сразу же определяет всю тональность повествования. Этот пример интересен и в том отношении, что наглядно демонстрирует, какие прочные нити связывают Крылова с предшествующей традицией, с Сумароковым, Хемницером, Дмитриевым и др., без которых едва ли бы было возможно такое совершенное мастерство его басни.

В искусстве рассказа, в народности языка, в разговорном богатстве интонаций Крылов не знает равных. Его стих живописен и ритмически выразителен. Это музыка русской речи, это краски народного языка. В то же время язык Крылова предельно точен, эпиграмматически краток, ярок и полновесен. Множество стихов его обратились в пословицы и поговорки: «При красоте такой и петь ты мастерица», «Чем кумушек считать трудиться, не лучше ль на себя, кума, оборотиться», «А ларчик просто открывался», «Слона-то я и не приметил», «А Васька слушает, да ест» и т. д.

Уже в 1831 году, в период расцвета деятельности Крылова, журнал «Телескоп» писал о том, что «после Дмитриева и Крылова басня сделалась заповедным сокровищем нашей поэзии, до которого опасно дотрогиваться ненадежной посредственности»[19].

И действительно, многочисленные подражатели Крылова — М. Майков, А. Маздорф, А. Зилов, К. Масальский и другие, не оставили сколько-нибудь заметного следа в истории басни. Басня спускается в провинцию, делается достоянием поэтов-самоучек, вышедших из крестьянской среды. К басне еще при жизни Крылова обращаются такие поэты из крестьян, как Е. Алипанов, Ф. Слепушкин, М. Суханов. Для них басня являлась особенно близким жанром благодаря доступности и простоте своей формы. Они робко критикуют самоуправство знати и наивно рассуждают на темы житейской морали.