Моя любовь – в ваш почтовый ящик… - Фаина Раневская

То ли подсознательно, то ли вполне осознанно Раневская примеряла на себя судьбинушки чеховских персонажей. И тут так и хочется привести детские воспоминания Раневской о смерти Чехова полностью, не делая купюр. Ведь со своим будущим одиночеством Раневская также познакомилась через него: «Бегу искать книгу Чехова, мне попалась „Скучная история“. Прочитала, на этом закончилось мое детство. Я поняла все об одиночестве человека. Это отравило мое детство».

По сути, «Скучная история» – это не только история главного героя, коего так старательно выписывает от первого лица Антон Павлович, но и жизненная драма самой Фаины Раневской. Горестное признание чеховского лирического героя: «Это мое имя популярно. В России оно известно каждому грамотному человеку. Насколько блестяще и красиво мое имя, настолько тускл и безобразен я сам!» – не раз пыталась перефразировать о себе и Раневская. Видимо, ей трудно было избавиться от навязчивых параллелей. Главный герой (профессор Николай Степанович) в этой повести Чехова – человек уважаемый, знаменитый, но каждый его прожитый день безлик, бесцельно повторяет предыдущие. Близких (не формально, а действительно, по духу) у него нет, смысл жизни потерян… и доживает он ее по инерции. У читателя складывается ощущение, что, несмотря на свою именитость и заслуги, чеховский персонаж являет собой бесполезного, скучного даже самому себе человека. Возможно, призрак Николая Степановича терзал Раневскую до конца дней. Потому как она частенько выдает о себе фразы, которыми, при желании, можно резюмировать чеховскую повесть: «Я как старая пальма на вокзале – никому не нужна, а выбросить жалко».

А вот еще: «День кончился. Еще один напрасно прожитый день никому не нужной моей жизни» – чем не наглядная иллюстрация к «Скучной истории»?

Трагизм существования маленького человека иногда называют одной из центральных тем в творчестве Антона Павловича Чехова. Мол, не может человек прыгнуть выше головы, и потому его удел – смириться с унылой долей. В дневниках Раневской часто встречаем отголоски чеховских драм: «Ничего, кроме отчаяния от невозможности что-либо изменить в моей судьбе».

Нисколько не сомневаюсь, что молодая Раневская очень органично смотрелась в чеховских постановках. Именно тогда, в 20-е годы, она играла во многих его пьесах («Вишневый сад», «Три сестры», «Чайка», «Дядя Ваня», «Иванов», «Свадьба», «Юбилей»). Дальше капризные режиссеры разлучили ее с Антоном Павловичем (разве что в Театре Красной Армии, в конце тридцатых годов, досталась роль Щукиной в «Беззащитном существе»). Но внутренняя связь – не побоюсь громкого словосочетания, безусловно трагическая – осталась до самого ухода Актрисы из этого «бессмысленного» мира.

А музыка и литература – одни из тех таинственных нитей, что крепко связывали ее (до поры) с земным существованием. О которых она отзывалась неизменно восторженно: «Старость – это просто свинство. (…) Страшно, когда тебе внутри восемнадцать, когда восхищаешься прекрасной музыкой, стихами, живописью, а тебе уже пора, ты ничего не успела, а только начинаешь жить»!

Иногда даже странно становится: откуда у Фаины Раневской столько злости и неудовлетворенности собой? Какие нужны основания, чтобы отписать в сердцах: «Ахматова мне говорила: „Вы великая актриса“. Ну да, я великая артистка, и поэтому я ничего не играю, меня надо сдать в музей. Я не великая артистка, а великая жопа».

Да, думаю нелегко бывало сгенерировать комплимент Фаине Георгиевне, ведь она не хотела принимать заслуженной похвалы даже от самой Ахматовой! Что уж там простому смертному!

Думаю, что неправы будут те, кто увидят здесь обычную рисовку или мазохистские психологические самобичевания. Скорее, вечная неудовлетворенность: собой, миром, реализацией дарованного богом таланта.

Сомнения в собственном таланте? Не без того… Но по-настоящему понять их может помочь следующая фраза Раневской: «Талант – это неуверенность в себе и мучительное недовольство собой и своими недостатками, чего я никогда не встречала у посредственности».

Отсюда сухая, без эмоций, констатация на исходе лет: «Я родилась недовыявленной и ухожу из жизни недопоказанной. Я недо… И в театре тоже. Кладбище несыгранных ролей».

И снова хочется вернуться к Чехову. Насколько интересно, насыщенно смотрелась Раневская в короткометражном фильме «Драма», снятом по рассказу Антона Павловича! Проницательный зритель увидит не просто смешную побасенку про глупую бабенку-графоманку, читающую свою занудную пьеску! Раневская, думаю, смотрела на диапазон роли шире. Она сыграла не только надоедливую авторшу бездарных опусов, а отчасти саму себя, а также в совокупности многих чеховских героев, наделенных возможностями, талантами, но не реализовавшихся, задушенных обывательской жизнью и беспристрастными обстоятельствами. Таких, про которых написала в дневниках, с рефлексией на саму себя: «Я, в силу отпущенного мне дарования, пропищала как комар».

Талант, потенциал, харизма, сила, мощь, напор, ощущение собственной миссии – и пресловутое «кладбище» неполученных ролей! Тему нереализованности, недовостребованности (или даже совсем невостребованности) она еще не раз поднимет в мемуарах: «Народ у нас самый даровитый, добрый и совестливый. Но практически как-то складывается так, что постоянно, процентов на восемьдесят, нас окружают идиоты, мошенники и жуткие дамы без собачек. Беда!»

«Дамы с собачками» и без оных – это опять прямая отсылка к чеховскому мироощущению…

Или, если угодно, вот более наглядная рефлексия на тему смысла земного существования: «Про курицу, которую пришлось выбросить из-за того, что нерадивая домработница сварила ее со всеми внутренностями, Фаина Георгиевна грустно сказала: „Но ведь для чего-то она родилась!“».

Уверен, подобный эпизод, это не мелкая хохмочка, а, если угодно, дзенский коан (специальное парадоксальное утверждение, размышляя над смысловыми безднами которого адепт дзен-буддизма постигает некую мистическую сущность вещей).

Хотя, если уж по большому счету, то и «хохма» в древнем учении Каббалы переводится как «мудрость» и олицетворяет собой один из первичных столпов, держащих на себе всю Вселенную.

Горький сарказм дневниковых записей Раневской можно попытаться объяснить и еще одним чеховским символом. У Антона Павловича есть интересный отрывок – про то, что «надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком… и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные, что, как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда – болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других».

Пожалуй, Раневская, с неизменным горьковатым подтекстом ее крылатых выражений и разухабистых шуточек, могла (при своей-то любви к Чехову!) вполне ощущать себя кем-то вроде такого человека с молоточком. Тем более многие современники отмечали, что главный талант Раневской – принимать и чувствовать страдания других.

То, что она писала про дельфина с окровавленными глазами, не дававшего спокойно спать семьдесят лет, я уже приводил выше. Но вот интересны и такие записи: «Как жестоко наказал меня „создатель“ – дал мне чувство сострадания. Сейчас в газете прочитала, что после недавнего землетрясения в Италии, после гибели тысяч жизней, случилась новая трагедия: снежная буря. Позвонила Н. И., рассказала ей о трагедии в Южной Италии и моем отчаянии. Она в ответ стала говорить об успехах своей книги!»

Отношения с музыкой, живописью, литературой понятные: восторженные, на высоком пиетете. А вот с коллегами (которые, по идее, должны являться «преданными служителями», жрецами всех этих изящных искусств) – крайне непростые. Возможно, одна из главных причин: Раневская – несгибаемая максималистка. Не выносит фальши, а что еще хуже (о, ужас!) – требует этого и от других. «Ненавижу бездарную сволочь, не могу с ней ужиться, и вся моя долгая жизнь в театре – Голгофа», – не раз жалуется Раневская.

К тому же, какие могут быть отношения с теми, кому даны едкие, но меткие определения, моментально расходившиеся кругами в актерских байках: «У этой актрисы жопа висит и болтается, как сумка у гусара», или «У нее голос – будто в цинковое ведро ссыт».

Да даже если и поприличнее случалось наблюдение – «У нее не лицо, а копыто», – выраженное вслух, оно все равно могло навсегда испортить любые отношения. Это когда о бездарностях. Но и с теми, с кем дружила, кого уважала за профессионализм – могла также быть нетактична. Не все готовы спокойно воспринять ее неожиданный юмор в невинных дружеских подначках.