Жизнь на фукса - Роман Гуль

Есть известная приятность очутиться среди множества иностранцев. Когда национальности, костюмы, говор, жесты, лица, фигуры мешаются в восхитительном винегрете. Так бывает в портовых кабаках Гамбурга и Марселя. Когда земной шар, сплюснувшись, сходит в таверну.

- Lumiere! Lumiere! - кричат красноштанные французы и матросы в синих фуфайках с помпонами на головах.

- Cara mia, mia cara,- надрываясь, карузит итальянец.

- Бара бэлик! - кричит, пробегая, араб.

В воздух летят консервные банки, изящные итальянские ругательства, вроде "porca madonna", тонут французские песенки и визг румынских скрипок.

После лет плена они собираются на родину. К женам, матерям, детям, к своему столу, на свою улицу, под небо своего города.

Капораль Бержере, укладывая в чемоданчик вещи, напевает неприличную солдатскую шансонетку:

C'est le bon cure,

Que nous avons la.

Но при чем тут мы? Они - на родину. Мы - с родины. Они - веселые. А мы? Мы, если бы умели, могли бы заплакать.

Любезный капораль Бержере протягивает консервы. Но нет, благодарю, мсье капораль, я подошел к вам не за этим. Я хочу поговорить. И мы садимся с капоралем.

- Скажите, пожалуйста, что такое бульжевик? - говорит капораль.

- Бульжевик? - я объясняю капоралю. А он качает головой. Конечно, во Франции тоже были "les boulgeviques". Он слышал даже о Варлене16. Но, мсье, уверяю честным словом капораля - это не для нашей родины. Мы слишком любим "la belle France", чтобы стать интернационалистами. Мы разбили бошей! Мы французы! - И капораль ударяет в грудь кулаком. Глаза его блещут Марной 17. "Что твой Жоффр" 18,- думаю я. И мы разговариваем о шоколаде.

Но капораль не одинок. К какому бы французу я ни подошел, от бравого капораля до зуава, замотанного в шарф, я слышу одно и то же:

- Боши! Боши! Боши! Как колотили мы их на Марне! Наш дядя Жоффр и наш президент! 19 О, мы удушим эту сволочь!

Они прощают дяде Жоффру, что в гостиной банкиров он ходит по таким глубоким коврам, что у него замолкают шпоры.

А мне грустно. Я вспоминаю окопы юго-западного фронта. Митинги тысяч людей под хлопьями снега. И речь унтер-офицера Алексея Горшилина.

Неправильно, смутно говорил Алексей Горшилин, но пламенно. Он даже ко всем протягивал руки, крича:

- Товарищщии! Визде эти мозоли есть, и у хранцуза и у немца! А мозоль мозолю - брат, товарищщии! С кем же нам воевать?!

- Пррравильно! - ревет митинг под снегом.

- О, вы не знаете, мсье, как мы бились на Марне! - блестит глазами тщедушный французик.- Мы бились, как львы, мсье, потому что мы не хотели отдать наш прекрасный Париж этим бошам! Я-парижанин, мсье.

Надо мной не падает снег, но я его вижу. И мечты о хранцузах вижу. И еще думаю, что Тьер 20 об отдаче Парижа думал иначе.

- О, да,- говорю я.- Я знаю, французы дерутся, как львы, а Париж прекрасен!

- О, Париж! - закатывает глаза французик.- Я - купец, мсье. Послезавтра я буду пить кофе уже в Париже.

Под Берлином слышны тяжкие вздохи артиллерии. Это Носке подавляет спартакистов. Вчера убиты - Либкнехт с Люксембург 21.

Меню из двух блюд

Если вам когда-нибудь, читатель, случится быть в бою, и бой будет не в вашу пользу, и вам придется сдаваться в плен, обдумайте этот шаг хорошенько.

- Неужели ж, земляк, вам никто ничего так и не присылал из России - ни при царе, ни при Керенском?

- Как есть ничего. Ни одной соринки.

- Да как же вы жили?

- Так в холуях у французов да у англичан и жили, сапоги им чистили, дела за них справляли, а они за это в морду галетами швыряли.

- Стало быть, у них было, коль швыряли-то?

- О-о-о! У них всего - завались! Хоть свиней заводи. В неделю шоколаду одного сжирали на фунты, а говядины всякой в банках - так и не пожирали.

- Ну, а вы-то как же крутились?

- Дохли, как мухи, от немецкой собачины да от брюквы - вот и крутились. Видал, крестов-то сколько? Тысячи!!!

Да, я видал. И вижу теперь, как в отбросах ушедшей Антанты роются, в надежде найти съедобное, русские военнопленные. Туда же лезут совояжеры. Все одинаково скребут

банки французских капралов, влюбленных в Жоффра и Клемансо.

Грустна ты, мать Россия! Писать об этом легче, чем было видеть.

Немцы кормят раз в день ведерком вонючей жижи с собачиной. У самих нет. Но кто ни попробует - выливает. А голод - не тетка.

Голодать можно день, другой, но на третий в ночь вы уже начинаете искать, где бы что-нибудь съесть. Так искали мы с братом. И возле лагеря за решеткой нашли яму с картофелем, плохо охраняемую немцами.

Ночью, прежде чем полезть воровать картофель, я вспомнил Московский университет и блестящие лекции о правосознании. Потом я полез под решетку ползком, стараясь, чтоб не услышали часовые.

Пролезая обратно с мешком картофеля на груди и с сладкой, предвкушающей слюной во рту, я из-под проволоки послал воздушный поцелуй московскому профессору.

Спору нет, правосознание - вещь хорошая. Но круто посоленный, горячий картофель - это тоже неплохо. Так думал я разводя костер и моя котелок.

Меню у нас было из двух блюд. Утром - ворованный картофель в мундире. Вечером - ворованный картофель, разведенный водой. И ноги начали медленно подрыгивать.

500 благородных русских фамилий

Когда будущий историк русской революции подойдет к главе о белом движении, он будет принужден начать ее так: "Нельзя отрицать, что самой характерной чертой этого движения была - глупость". Далее он может приводить факты.

Наивный я человек и жалостливый. В скотском вагоне на мою голову беспрестанно ложились чьи-то вонючие сапоги. Я не спихивал их с нужной грубостью. А вежливо снимая, думал: "Ну, черт с ним, что ноги вонючи, несчастный хлебороб, он оторван от жены и детей, от плуга и жнейки Мак-Кормика, от хаты и родины, ах, бедный хлебороб!" - и я вежливо снимал с своего лица его ноги.

Но поймите мое неистовое негодование, когда хлебороб в лагере Дебериц схватил чернильный карандаш, снял потрясающе вшивую гимнастерку и, проведя на плече две черты, а возле нарисовав три звездочки22, закричал голосом Генриха IV:

- Я вам не хлебороб, а гвардии полковник Клюкки фон Клюгенау! 23 Как старший в чине, объявляю себя начальником, а для поднятия дисциплины во вверенном мне эшелоне приказываю всем чинам обмениваться отданием воинской чести!

Вот вам и хлебороб!

Не верьте людям, когда они - в массе. В скотском вагоне все кормили собой вшей и под вшами были одинаковы. Рвали один у другого куски хлеба. Наваливались друг на друга, хлебая овсянку. Словом, за исключением "liberte","fraternite" и "egalite" было полное. Но вагоны - покинуты. И вот оголившаяся дифференциация.

Я все думал, что едут Петровы да Сидоровы, а тут прелестно отделилась 6-я книга дворянских родов. Страницы предстали тонкокостными корнетами, бравыми ротмистрами, поручиками, подпоручиками. Все - "фон" и "де". То есть как раз те, кто богом и биологией призваны командовать "вверенными частями".