Жизнь на фукса - Роман Гуль

Гуль Роман

Жизнь на фукса

От автора

Рисунок сегодняшнего дня подобен съемке - "крупным планом". В литературе же отчетливо то, что снято "с расстояния". Поэтому моя книга - может быть - и не для современников. Преодолевая денную перспективу, через их головы, я хочу говорить с далеким читателем и обращаюсь к нему так.

Если вы любите домашний уют и мягкий диван - вы поступили прекрасно, не родившись моим сверстником. Но если вы любитель гроз - грустите. Родившиеся под конец столетия, мы только детство прожили тихо. Остальное было рискованным путешествием.

По географии Янчина в школах мы изучали Россию. Но России не знали. Наше поколенье узнало ее, когда шло по ней вдоль и поперек, суммой верст покрывая суворовские переходы. Жаль, что шло оно с трехлинейками. По России хорошо бы пройти с блокнотом. Да ничего не поделаешь - нашему поколению было так написано на роду.

Мои сверстники могут писать интересные воспоминанья. Думаю, что рассказы этой книги - не из скучных. Тем более что в моем путешествии судьба увела меня за границу родины. И бог весть чем кончился б мой вояж, если б я вдруг не захотел - вздохнув - остановиться.

ШУМ СТАРОГО МИРА

Экспонат педагогического музея

Вот как все началось.

В 1916 году проездом на мировую войну-я полюбил Киев. Мы сидели на высокой террасе Купеческого сада. Внизу был - Днепр. Наверху - небо. Мы были по 20 лет, сильные, веселые, в хаки, с шашками, наганными кобурами. И были уверены, как 2Х2=4, что скоро умрем в грязных, осыпающихся окопах. Поэтому - не только пили стопками водку, но и ели рябчиков. А под нами шевелился серебряной чешуей рыбы Днепр. "Чуден Днепр при тихой погоде". И смеялся кругом - золотой город.

В этот день - я полюбил Киев. О, если б я подозревал, что именно в прекрасном - чужом мне - Киеве через два года так зловеще повернется моя судьба. Но люди не умеют "подозревать" даже завтрашний день. На войну уходил эшелон вечером. До вечера я пил водку и ласкал Киев глазами, как прекрасную женщину. Я люблю города.

Ночью с темных платформ под сигналы горниста мы уходили в Галицию: "участвовать в боях и походах против Австро-Венгрии". Так стояло в моем послужном списке. Но когда по галицийским шоссе в истерической панике жабами прыгали полковые повозки, заткнутый в простреленную шинель, сгинул послужной список. Вывернулась повозка на повороте. А через год исчезла Австро-Венгрия, вывернувшись повозкой на повороте истории.

Я увидал вторично Киев в 1918 году. Шел по улицам такой же "красивый двадцатидвухлетний". Но никто из встречных не знал, что я пережил за два года. Оператор души крутил батальную фильму. Показывая - юго-западный фронт, бои, походы. Румынский фронт - походы, бои. Бешеное галицийское бегство. Огненный фронт, поднявший штыки в небо. И время гражданской войны, о котором я успел рассказать в "Ледяном походе".

Да, я был молод. А у молодости - короб желаний. Но в моем коробе - было только одно: пусть никто не стреляет. Я хотел этого всем телом. По России же шли, сдвигаясь к последнему бою, две стены: красных и белых.

Я ушел от белых с ненавистью. Красные были далеки и непонятны. И в России 1918 года - мне не оказывалось места.

Ища покоя, я прибежал в Киев. Но рассчитал плохо. Здесь сидел - гетман 1. Не важно, что был он - глупее борзого. Важно, что был он - гетман. И не успел я заживить растертые ноги, как мобилизован под угрозой расстрела. И вот - в дружине по охране города - я стою на посту против наступающих на Киев сечевиков Петлюры 2.

Между гетманом, скоро павшим, и Петлюрой, убитым на улице Парижа, была разница. В уме. Петлюра - умнее. В крови. У Петлюры кровь - крепче. Но какое же мне до этого дело? Заблудившись в пространстве меж красными и белыми, я захотел невыполнимого. 22 лет от роду, в России 18-го года - быть вне гражданской войны. И вот я - в весельи украинской оперетки.

Стоя ночами на часах, я слышал тогда, как стреляла "Россия 1918 года". Она стреляла и по делу и зря. Россия отстреливалась за 300 лет. И гул стрельбы ее окутывал мир дымом.

Вы никогда не услышите этого гула, читатель. Он стоял в ушах не одного Александра Блока. Я его слышал из Киева. И мне было жутко. Потому что этот гул был вне меня.

Я должен сказать о "насыщаемости выстрелами".

Когда 20-летним мальчиком я сел в окопы юго-западного фронта и услыхал впервые стук винтовок, пулеметные очереди и разрывы бризантных снарядов - это подействовало великолепно. Хотелось вылезть, на глазах у всех идти поверху, не обращая внимания на пули, весело насвистывая и любуясь прекрасными бело-розовыми облачками шрапнелей. Я никак не понимал, почему земляк Сенька Новогородцев, капитан всех наград, видавший всякие виды,- от каждого выстрела дрожит дрожмя, пьет водку и шепчет, что убежит с фронта.

Но - все на свете относительно. И - требует эмпирического изучения. От 1916 до 1918 прошло 2 года. Пусть в 1918 году я не дрожал, как Сенька, дрожмя. Зато я чувствовал с необычайной ясностью, что выстрелов сделано для меня достаточно. Человек может выстрелами быть "насыщен". И если кто-нибудь захочет в теории "насыщаемости выстрелами" убедиться, то предлагаю ему проверить это "опытно". Только к теории делаю следующее примечание: выстрелы слушаются не с третьего этажа, не из штаба и не по телефону, а в непосредственной близости, так - чтобы даже пыльцу от пуль вокруг себя видеть. Тогда моя теория оказывается безупречной.

И вот я стою в Киеве - вне гула стрельбы. Я, наверное, мог бы тогда изумительно оценить строку Бориса Пастернака: "тишина, ты - лучшее из всего, что слышал". Но я не знал, что где-то есть еще стихи. Четыре года вертел я винтовку. Прекрасные "университеты" - лучше горьковских. И однажды, стоя в три часа ночи посередь киевской улицы, я придумал: уеду на Афон.

Человек предполагает. В Киеве же тогда располагал Петлюра. И когда я решил уехать с ночной улицы на Афон - в Киев, с Дарницы, вступили великолепные синежупанники3.

Часть мобилизованных убили. Часть заключили в тюрьму, приспособив для нее... Педагогический музей. И, разделив участь второй категории, под караулом петлюровских жупанников и рыжих баварских гвардейцев, я стал в России 1918 года экспонатом Педагогического музея.

Все это внешне - опереточно весело. По существу ж - тяжело и, быть может, трагично. Но я помню первое прекрасное ощущение: бросаю винтовку образца 1891 года, ем тарелку щей, раздаваемых белоснежными ручками любительницы приключений, и после бессонных ночей сладко вытягиваю ноги. Я сплю.

Общая же историческая картина была тогда такова. Забинтованный под раненого, гетман покидал "неньку Украину" в немецком шнельцуге. Рядом с носилками (он лежал на носилках) стояли уютные металлические сейфы. Павло медленно докуривал гавану, не теряя сейфов из глаз. Полковник гвардии его величества Вильгельма II вошел в купэ.