Огненный мост - Тамоников Александр

– Значит, и вам веры не было, – проговорил Коган, подложив руки под голову. – Зачем держать МИД, внешнюю разведку, если никому не верят?

– Ты о чем? – нахмурился Сосновский.

– Обо всем, – огрызнулся Коган. – О дипломатах, о тебе, о себе. Вон о Викторе.

– Я тебе чем лежать мешаю? – угрюмо спросил Буторин, повернув голову с седым ежиком в сторону Когана.

– Не мешаешь, – хмыкнул Коган. – Взялся починить примус, чини. Максим Андреевич сегодня должен вернуться. Может, пожрать чего вкусненького принесет. А то эта каша на воде уже в горло не лезет. Я просто хочу знать, почему, когда только ленивый не сообщал о предстоящей войне, все равно информация ставилась под сомнение?

– С чего ты взял, Борис, что ставилась под сомнение? – ровным голосом осведомился Сосновский. – Все учитывалось, все принималось к сведению. Просто у правительства была надежда отсрочить ее начало. Каждый выигранный месяц мог усилить нас. Вы же знаете, что «тридцатьчетверки» едва успели запустить в серию до начала войны, оснастить хоть какую-то часть соединений новыми танками. Про «КВ» я вообще молчу. А новые «яки»? Они же на порядок совершеннее наших «И-16»!

– Это понятно. Но понятно и то, что они все остались на аэродромах, по которым враг нанес бомбовые удары в первые часы нападения. Говорят, не успели отремонтировать и модернизировать все военные аэродромы, поэтому такая скученность самолетов была на запасных и полевых временных аэродромах. Мне говорят, и я верю, хочу верить, потому что думать, что это вранье, – тогда лучше застрелиться. Но я хочу и другое знать. Я хочу знать, почему нам не верят. Когда не верят, это самая страшная пытка. Такая война, а тебе не верят.

– А ты многим верил, следователь? – вытирая руки старой рваной наволочкой, спросил Буторин. – Верить тоже опасно. Ты чего завелся? Застрелиться хочешь? Никто не мешает. А только в такое время лучше думать о другом: как Родине помочь, как пользу принести, как забыть все, что было. Потому что обида будет глодать тебя, пока ты ошибку во время операции не совершишь. Может, хватить ныть, Боря?

– А я не ною! – Коган вскочил с кровати и начал ходить из угла в угол, возбужденно потирая руки. – Я просто боюсь. Боюсь ничего не знать. Да, враг не прорвался к Москве, но теперь он подползает с юга. А мы ничего не можем сделать. Сидим тут!

– А ты ляг, – спокойно посоветовал Сосновский.

Машина въехала во двор, охранники в гражданских костюмах тут же закрыли высокие ворота. Шелестов ждал своего начальника на веранде. Платов легко взбежал по ступеням и остановился, глядя на развешенные на веревке брюки.

– Отстирал уже?

– Так точно, – помедлив, ответил Максим.

Врать в его положении было глупо. Да и не хотелось. Платов умело держал дистанцию, и в то же время отношения между ними за все время существования и работы группы стали ближе, доверительнее. Решения всегда принимал сам Платов, хотя Шелестову и членам его группы приходилось встречаться и с самим всесильным Берией, курировавшим их работу. Нарком задавал тон, он отдавал приказ, ставил общую задачу. А вот ее выполнение, пути решения и тонкости проведения той или иной операции разрабатывались с ведома и при участии старшего майора Платова.

– Пошли к тебе, – коротко приказал Платов и вошел в дом.

Они прошли по коридору мимо общей комнаты, откуда были слышны голоса других членов группы. Платов сбавил шаг, прислушался.

– Как они?

– Готовы выполнить любой приказ, – бодро ответил Шелестов.

Платов поморщился.

Они вошли в соседнюю комнату. Шелестов плотно прикрыл дверь, старший майор недовольно заговорил:

– Максим Андреевич, мне бы не хотелось, чтобы спустя столько месяцев нашей совместной работы между нами возникало недопонимание по некоторым вопросам. Скажите, что это была за выходка в лесу? Хорошо, вы успели застирать брюки и рубашку от крови. Я был в милиции и видел разбитый вдребезги нос. Что это? Пустое фанфаронство, бахвальство перед наивной девочкой, желание похвастаться, мол, вот что я могу? Или стремление сбросить напряжение, выразить протест, на ком-то сорвать зло? Здравый смысл вашего поступка я просто отметаю, потому что считаю вас умным человеком холодных суждений, профессиональным разведчиком.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

– Никто же не установит, что это сделал я, – спокойно ответил Шелестов.

– А если установит? Если какой-нибудь ушлый участковый обойдет окрестности, выяснит у любопытных соседей, кто тут живет и насколько странно поведение жильцов этой дачи? И свяжет способности в рукопашной схватке одного из проживающих с событиями в лесу? Вас никто не обвинит в преступлении, вас даже поблагодарят, только на работе группы можно будет ставить крест. Вы понимаете, что подставили под удар и своих товарищей, и меня, и всю идею вашей работы?

Волнение куда-то ушло. Страха перед Платовым не было вообще. Было только беспокойство, возникавшее иногда на протяжении этих месяцев, что вот очередная операция станет последней, а потом всю группу снова вернут в камеры, и их больше никто и никогда не увидит. Зачем оставлять источник секретной информации? Но с другой стороны, Платову хотелось верить. Был в нем какой-то свой, внутренний, кодекс чести. В разговоре с Платовым не хотелось врать, даже если в этом и была необходимость. С ним хотелось разговаривать откровенно. Максим понимал, что это черта, способность профессионального разведчика – умение располагать к себе, вызывать на откровенность. Но все равно, ему хотелось говорить со старшим майором откровенно, открыто.

– Я могу ответить? – Шелестов посмотрел в глаза Платову.

– Можешь, – ответил старший майор, и голос его выдал. Шелестов почувствовал страшную, накопившуюся усталость, которая, видимо, изматывала Платова из месяца в месяц.

– Я знал, что спасать ту девочку опасно для меня, для группы и для предстоящей операции. Я знал, чем рискую. Но мы всегда рискуем и раньше рисковали. Такая у нас работа. Дело в другом, Петр Анатольевич. И я хотел, чтобы вы это знали. Если пройти мимо, когда два выродка насилуют несовершеннолетнюю девочку, ломая ее будущую жизнь, если пройти мимо другой беды, калечащей чью-то жизнь, тогда зачем все это? Зачем воевать с фашистами, зачем выявлять врагов народа, шпионов, вредителей? Для чего? Ведь все, что сейчас делам мы, весь наш народ, все мужчины, что надели форму и встали под ружье, не затем ли, чтобы защитить вот таких девочек, женщин, стариков, детей – всех тех, кто не может защититься сам! Зачем тогда вообще жить, если не можешь отвести беду?

– Знаешь, Максим Андреевич, – Платов вздохнул и откинулся на спинку стула, на котором сидел. – Я никогда не считал тебя демагогом. Нет, ты не хмурь брови! Я и сейчас не считаю. Но только, чтобы оправдать свой проступок, ты пытаешься подвести под него платформу из высоких понятий.

– Для меня это не просто высокие понятия, – заявил Шелестов, понимая, что переспорить Платова ему не удастся.

– В данном случае это просто неуместно, – продолжил настаивать старший майор. – Вы же разведчик, вы понимаете, что невозможно все и всегда свести к простой математике: что лучше потерять пять человек, чем пятьсот, что лучше сейчас отойти, отступить на километр, чтобы завтра можно было продвинуться вперед на сто.

– Я говорил не об арифметике, – вздохнул Шелестов безнадежно, – я о главных ценностях жизни – о морали, если хотите.

– Нет законов у разведки. И у войны нет законов. О них пишут и говорят журналисты и писатели. А у нас другое – неукоснительное выполнение приказа, достижение цели, поставленной задачи. Невозможно выполнить приказ, но «при условии», невозможно выполнить свой профессиональный долг, но «с оговорками». Жестко? Да, в этом жестокость войны, в этом жестокость нашей с вами профессии. Поэтому в разведку попадают люди, для которых самое важное в этом мире – их профессия, их долг. Все остальное? Да, оно ниже, оно далеко, оно менее важно. Вот так все просто. И не будем больше об этом. Теперь вы знаете мою позицию. Теперь о вашем задании. Вы познакомились с материалами?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})