В городе древнем - Сергей Антонов

Степанов весь сжался, пригнулся, на миг закрыл глаза. «Неправда! Не может, не может этого быть!» Но, видимо, так было.

Словно не замечая его состояния, Галкина сказала:

— Начните, пожалуйста, с Бережка, со списков детей…

От начальства Степанов вышел в некоторой растерянности и остановился: куда же ему направиться теперь?

Война поворачивалась к Степанову другой, неизведанной стороной.

Одно дело, установив прицел, одну за другой кидать в ненасытную горловину тяжеленькие круглые тельца мин и слышать их взрывы, уничтожающие кровного твоего врага, чувствовать на плечах гнет чугунной плиты, которая придавливает тебя к земле, отступать с горечью, наступать, зная, что наконец-то выполняешь свое назначение солдата, защитника Родины… Другое — вот это: первобытная жизнь, перепутанные людские судьбы, бесконечная мелочь дел…

Жить тяжко, а видимого врага, которого можно уничтожить — пусть ценою собственной жизни, — нет! Не стрельнешь по нему из винтовки, не дашь залп из миномета, даже «катюши» не помогут.

Степанов уже чувствовал, что здесь ему будет, возможно, в какой-то степени тяжелее, чем на фронте…

Фронт… Почти два года…

О начале войны Степанов узнал в комнате общежития. В этот день он собрался с товарищами в Музей изобразительных искусств имени Пушкина, и вдруг — война. Правильно и до конца понять тогда, что означали эти пять букв, ни он сам, никто из товарищей, пожалуй, были не в состоянии. Но разве можно теперь сидеть в маленькой комнатке общежития, читать о немецких романтиках, учить какую-то диалектологию, думать о Веселовском? Степанову и его сокурснику, с которым он жил в одной комнате, казалось, что все годные для военной службы мужчины уже получили винтовки и пулеметы и на машинах, поездах едут, мчатся в действующую армию.

В райвоенкомат сразу не пробиться, в райком тоже. А когда после ожидания и толкотни все же прорвались к одному из работников военкомата, услышали:

— Старшекурсники? Быть может, и позовем, но когда потребуется. Пока учитесь…

С каждой передачей Совинформбюро, которую ждали и слушали обычно всей группой, становилось яснее и яснее: страшное бедствие, о котором нельзя было и помыслить, обрушилось на страну и одолеть врага будет не так-то просто. Враг силен. Они, конечно, еще не знали, что по плану «Барбаросса» Гитлер рассчитывал к 15 августа захватить Москву, а до 1 октября войну с СССР вообще закончить, чтобы никакого СССР к этому времени уже не осталось. Население? Это фашистами решалось просто: незначительная часть его останется на месте, но без каких-либо прав, остальная — уничтожится.

Бомбили наши города… Лилась кровь…

Окна домов в Москве покрылись крестообразно полосками бумаги, зашторивались светонепроницаемой бумагой или кусками материи, были установлены дежурства на крышах и в подъездах, готовились бомбоубежища. Одно из них оборудовали студенты общежития.

Дипломы их курс получил досрочно, а через несколько дней Степанов, как и другие студенты и преподаватели, записался в народное ополчение. Что это за народное ополчение? Видно, как и во времена первой Отечественной: и стар, и млад идут защищать Отчизну, идут на врага. Говорили, правда, и другое: будут охранять мосты, склады, военные объекты в городе…

Ополченцев поселили в школе, неподалеку от института. Классы не узнать: в них сооружены двухэтажные нары. У двери и калитки в школьный сад выставлены посты. Много часов ополченцы занимались строевой подготовкой.

Степанов с товарищами несколько дней сочиняли походный марш. Но странное дело — марш не получался. Столько стихов писали для стенгазеты, а вот придумать текст походной песни не могли. Только одну рифму и подыскали: вперед — поход. Песня должна быть бойкой, веселой, ведь через несколько дней, видимо, они вступят в дело, а своей песни нет… Конечно (иначе и помыслить нельзя!), воевать они будут своей ротой — все институтские. Свои взводы, своя рота, быть может, свои командиры, которые свято блюдут законы институтского братства и студенческие привычки…

О чем они думали тогда? Смех…

Никому не нужна была бойкая песня, которая, кстати, так и не получилась… Не кончилась война через месяц-два… И воевали на своей земле… Много было крови, лишений и потерь. Много.

Потерял Степанов и слепую, бездумную веру в громкое слово, истинность которого не постигнута душой, не проверена собственным опытом.

Верь другому, но и сам думай. Верь, но решай и сам. За судьбу страны отвечаешь и ты.

И сейчас многое нужно решать самому. А если у тебя твердые взгляды, убеждения, отличные от других, то научись и отстаивать их, не боясь усложнить себе жизнь.

Степанов осмотрелся.

Шел он, оказывается, на Бережок.

Первомайской улицей город спускался к небольшой реке Снежадь, через которую был перекинут деревянный мост. А за мостом — село Бережок, по незнанию названное Галкиной слободкой. Перед войной Бережок почти слился с городом: приезжие из деревень строили на лугах и пустырях между Дебрянском и селом дома, распахивали землю под огороды. Сейчас усадьбы эти смахнуло огнем и Бережок оказался как бы снова откинутым от города.

Моста не было, редкие машины и подводы, люди с тележками переправлялись вброд. Для пешеходов сделаны шаткие мостки. Степанов прошел по ним и оказался в селе.

От большого села осталась внушительная церковь, внизу изрешеченная осколками снарядов, закопченная с одной стороны дымом пожара, и большой дом в окружении лип. Дом этот до революции принадлежал помещику, потом в нем была школа. Немцы устроили там лазарет… Дом стоял все еще прочный, несмотря на многочисленные испытания, с огромными окнами, с высокими потолками. От деревянных колонн ничего не осталось, крыша в дырах, кое-где красная обшивка отодрана, обнажены толстые бревна, стекла в двух окнах разбиты и заменены горелым кровельным железом, и тем не менее — дом замечательный! В городе такого нет.

Осталось еще от Бережка три сарая, несколько погребов, превращенных в жилье… Кое-кто вырыл землянки… Судя по железным трубам, выведенным из-под земли, их было не так уж много… Две, три… Вон четвертая…

Степанов прошел к дому по дорожке с липами по бокам и, не зная, что несколько человек давно уже заметили его и следят за ним, недолго думая, открыл дверь.

Он попал в прихожую, из которой две высокие двустворчатые двери по сторонам вели в комнаты. Из дверей выглядывали женщины с настороженными лицами.

— Здравствуйте, товарищи! — сказал Степанов, снимая шапку. Можно было бы еще ходить и в чем-нибудь полегче, но ни пилотки, ни кепки у Степанова не было.

Ответили ему не все.

— Выходит, тут живут?.. — удивился Степанов, только сейчас поняв, что означали слова Галкиной о том, что школа самовольно занята.

Высокая женщина с восковым лицом шагнула к Степанову из комнаты. С силой сцепленные пальцы прижаты к груди.

— Живут, — подтвердила она.

— Вот как… — Дело оборачивалось непросто.

— А что вы хотели, молодой человек? — спросила женщина, и Степанов увидел, как, одобряя ее, жильцы закивали: зачем, мол, пришел? Зачем?

— Видите ли… Я — преподаватель литературы и русского языка, Степанов. Приехал учить ребят, а школы нет. Ни у вас, ни в городе…

— Ну и что же?.. — подталкивая Степанова к более ясному ответу, спросила сердитая молодка. — Говори!

Степанов посмотрел на нее. Такие первыми кричат на собраниях, чего-нибудь требуя, ходят по приемным и оглушают начальников своими пронзительными голосами.

— Я пришел посмотреть, нельзя ли это здание использовать для школы…

Не успел Степанов закончить фразу, как сердитая молодка уперла руки в крутые бока и подступила к нему: скажите, мол, какой!

— «Использовать»? — повторила она. — «Использовать»?!

Высокая женщина разняла руки и тронула молодку за плечо:

— Погоди, Зоя… — И, распахивая дверь в комнату, обратилась к Степанову: — Вы хоть взгляните!

Комната была заставлена железными койками, все такими же, какие мозолили глаза Степанову в городе. Оставлены лишь небольшие, узкие проходы да места для трех столов и железной печки. Старики… Ребятишки… Женщины… Спертый воздух…

— Я понимаю, — сказал Степанов. — Но ведь вас не будут выкидывать на улицу…

— Дома построят! — взвизгнула молодка и рассмеялась, — Ой, умру!

— Оставьте вы нас в покое! — закричали из комнат.

— Немцы издевались-издевались. И теперь…

— Какая теперь школа… «Школа»! Не до школы!

Степанов уже понимал: сюда надо было идти, лишь зная, ч т о́  м о ж н о  обещать этим исстрадавшимся людям, зная, на  ч т о  они могут рассчитывать взамен здания школы. А сейчас лучше уйти. И, чем скорее, тем лучше.

Степанов уже подкинул в руке шапку, собираясь сказать несколько успокаивающих слов на прощание, как вдруг в комнате слева кто-то громко крикнул: