Тени у костра - Наталия Колмакова

уже вместо руки – мохнатая лапа, вот уже вместо лапы – серый сигаретный дым; и шаги все тише, все незаметнее с каждой секундой.

– А ну соберись! – рявкает Лия. И на следующем повороте вытаскивает к огням витрин, гулу автомобилей и ярким чужим голосам.

Здесь листья не растекаются кровью, а шуршат рассыпным чаем, тыквенными пирогами и горьким дымом костров. Но так кажется поначалу, а если прислушаться… «Это время шуршит, а мы слушаем; всем страшно».

Вик медленно, по глотку, вдыхает отравляющий шелест времени – и один из осколков сам вываливается из груди, как выпадают у детей молочные зубы, уступая место коренным. Но пока внутри зудит тянущая тоска, по чему – по себе ли прошлому? – поди пойми.

Словно лампа – мотыльков, зовет светящаяся буква «М». Вот почти и добрались.

– Гроб, гроб, кладбище, – бормочет Лия, когда они встают на эскалатор. И вцепляется в рукав за мгновение до того, как Вик, покачнувшись, теряет равновесие. Вернее, потерял бы, если бы она не вцепилась.

В метро тоже пахнет смертью; крутятся безжалостные шестерни времени, перемалывая всех, кто достаточно чуток, чтобы знать: не перемоловшись, не изменившись, в осень не войдешь. Это необходимо, но даже хтоническая сторона вздрагивает от мысли, что придется рассыпаться прахом, чтобы из праха восстать.

Медленный вдох, медленный выдох. Начал дышать этим сладким ядом – так не останавливайся теперь: отравиться наполовину гораздо хуже, будешь висеть бледным призраком между жизнью и смертью, вместо того чтобы дойти до конца и переродиться.

Впрочем, будто он уже не висит.

В вагоне полно свободных мест. Вик забивается в угол, Лия, устроившись рядом, обнимает за руку и кладет голову на плечо.

– Хочешь поговорить или помолчать?

– Давай помолчим, – решает Вик, не сильно уверенный в способности поддерживать внятный диалог. И немедленно жалеет, потому что густая темнота в тоннеле метро заводит песню – пронзительную, как забравшийся под пальто ветер, холодную, как осенняя ночь; а погрузился бы в разговор – вряд ли бы услышал.

Нет под рукой воска, чтобы в уши залить, да и поздно: пропал на первой же ноте. Песня теперь не летит за вагоном вдоль рельсов – песня звучит внутри. И голос ее похож на шепот воды в канале, откуда звала бездна – или, может быть, смерть.

«Откройся мне. Позволь пропитать твою кровь. Хватит цепляться за мнимую стабильность человеческого тела: она ведь никогда не была тебе близка».

Осколки в груди дрожат в унисон, и это почти приятная боль – как от когтей Лии, которые она вонзает между ребер. И правда, сколько можно медлить? Всегда любил смерть – но сейчас, встав на дорогу к ней, почему-то плетется нога за ногу вместо того, чтобы бежать.

Можно подумать, нравится быть чужим в мире, в который сегодня проснулся!

Вик мысленно сдирает коросту с заживших ран, раздвигает их пальцами, морщась от мерзкого удовольствия, и обмякает на сиденье. С кровью уходят жизнь и тепло – с песней вливается в вены ледяная смерть.

От метро до квартиры Лии – смешные десять минут пешком. В лучшие дни Вик добегал за пять, срезая все возможные углы и перепрыгивая заборчики, но сегодня едва ли хватит и двадцати: ноги подламываются через каждые три шага, полупрозрачные руки то уступают место хтоническим лапам, то возвращаются в человеческий вид, а липнущая к телу водолазка и мокрые джинсы раздражают до клокочущего, точно кашель, рычания.

«Потерпи, – шепчет свернувшаяся в груди смерть. – Ты впустил меня; сейчас перестроится твоя суть, появится новая точка опоры – сразу полегчает».

Из-за слепящих фонарей в витринах почти не видно отражения, но Вик знает: там шагает по пятам взъерошенное шестилапое чудище с голодной бездной в глазах. Все-таки как же он сегодня отвратительно хорош!

– Если хочешь, можем постоять.

– Да брось, – морщится Вик. – Дойдем до тебя – отдохну. – И прибавляет тише: – Спасибо, что терпишь меня.

– Не любила бы – не терпела бы, – усмехается Лия.

Свернувшаяся в груди смерть выталкивает коготками осколки – один за другим. С последним все закончится: и кровь, и пограничные мучения, и сам Вик.

Поскорее бы.

Пальто и ботинки они оставляют на ощупь в темной прихожей. В комнате Лия тоже не щелкает выключателем: находит ароматические свечи, чиркает спичкой, расставляет по столу.

Это не ради красоты – в подъезде вывалился из груди последний осколок, и Вик рухнул на колени вслед за ним: слишком много оказалось вокруг удушающего света. Что за день такой: куда ни сунься, как себя ни выверни, все равно тошнит.

К счастью, до квартиры Лия довела за руку, а здесь весь возможный свет целиком и полностью в их власти.

– Приоткрыть окно?

Вик молча кивает: после душного подъезда не помешает свежий воздух; снимает грязные джинсы, стягивает пропитанную кровью водолазку. Сейчас бы в душ… Но сил хватает только упасть на кровать – к счастью, застеленную, а значит, белье он не измажет.

И покоситься на свою несчастную грудь: ну-ка, что там у нас?

Там – шрамы, будто следы от когтей неведомого чудовища. Интересно, есть ли они на человеческом теле? За день так привык смотреть сквозь него, что, пока не заснет, вряд ли сможет взглянуть иначе.

На ощупь точно есть.

– Ты течешь во все стороны, – задумчиво замечает Лия, присаживаясь рядом. С молчаливого разрешения касается груди кончиками пальцев, ровно как при встрече у подъезда; но теперь нервы не взрываются болью, и не хочется забиться в угол. Разве что щекотно – самую капельку.

В комнату вползает ветер, и пламя свечей неровно колеблется под его ласками, заставляя в унисон плясать на стенах вытянутые тени. С этим ветром они с утра играли в догонялки; этот ветер тянулся к осколкам, желая то ли звенеть их заставить, то ли с мясом и кровью вырвать, то ли все сразу; от этого ветра больше не спрятаться, ведь нет ни пальто, ни водолазки, чтобы воротник поднять, полы запахнуть.

Да и зачем прятаться?

Улыбнувшись, Вик подставляет обнаженную грудь, шепчет одними губами: «Осколков во мне не осталось, а значит, и прежнего меня больше нет. Подхвати, помоги вспыхнуть и разлететься пеплом, чтобы было из чего заново рождаться. Я, конечно, не феникс – слишком шакалистый и шестилапый, – но кто сказал, что только фениксам можно из пепла воскресать?»

И умирает – как человек и как хтонь; обращается шелестом времени, холодом смерти, горьким струящимся дымом. Он – пламя свечей, он – тени на стенах, он – ветер, нахально пролезший в комнату и – прямо сейчас – гладящий Лию по волосам.

Он – черная осень, которая шла по пятам весь сегодняшний день, заставляя дрожать от страха. Себя самого бояться – ну не смешно ли.

А потом носа касается запах апельсина и корицы, изрезанная шрамами грудь поднимается на вдохе, тело покрывается мурашками – прохладно все-таки с открытым окном. Вик собирается в прежнего – нового – неизменного себя, открывает глаза и не понимает: через какие такие очки смотрел на мир, если сейчас он кажется не болезненно, а правильно ярким? Словно утром утонул в простуде, а теперь она прошла, и глаза не слезятся, и насморк отступил – из окна тянет ночным холодом и влажным асфальтом, – и кровь кипит вовсе не из-за температуры, а потому что он как никогда живой.

Ради этого стоило умереть.

Вик – наконец-то – крепко обнимает Лию человеческими руками и хтоническими лапами, целует губами и прикосновением хищного, нетерпеливого дыхания к щеке. Мог бы – вручил ей, как вазу, свое сердце, а в нем – букет из окровавленных осколков.

Да только осколков больше нет, а сердце… Сердце он вручил давным-давно.

И если Лия сейчас выпустит хтоническую сторону и вонзит когти между ребер, Вик будет совсем не против: теперь, после перерождения, все можно. А кое-что даже нужно.

Добро пожаловать в черную осень.

Рита Хоффман. Венок

За тобой идет по следу

По сырой да по траве.

Кто завяжет с ним беседу,

Очутится в западне[1].

Нарядила она его в красную косоворотку. Батюшка с матушкой против были, всё отговаривали, мол, не по-людски это, не принято так. Да