Дочь фортуны - Исабель Альенде

- Для решительного человека возможностей здесь маловато. В этой стране есть все для того, чтобы вполне состояться. Если желаете процветания, поезжайте на север. Там есть серебро, медь, селитра, гуано….

- Гуано?

- Да, иными словами, птичий помет, - прояснил моряк.

- Я в этом ничего не понимаю, мистер Соммерс.

- Мистеру Тодду совсем не интересно сколачивать капитал, Джереми. Его стезя – христианская вера, правда ведь?

- Колония протестантов многочисленна и процветает, и я этому поспособствую. Приходите завтра ко мне домой. По средам моя сестра Роза организует музыкальные вечеринки, поэтому представляется весьма неплохая возможность познакомиться поближе. Я пошлю за вами свой экипаж около пяти вечера. Развлечетесь, - сказал Джереми Соммерс, прощаясь.

На следующий день, он приходил в себя от бессонной ночи и продолжительного принятия ванны, что помогла избавиться от прилипшей соли. Она ощущалась так глубоко, словно налипла на саму душу. И по-прежнему шагая раскачивающейся походкой мореплавателя, Джекоб Тодд вышел прогуляться по порту. Неспешно обошел главную улицу, которая пролегала вдоль моря и так близко от берега, что ощущались сильные удары волн, пропустил несколько рюмок в кафе и перекусил на рынке в киоске с прохладительными напитками. Тогда он выехал из Англии леденящим февралем, а до этого пересек бескрайнее водное пространство под звездами, где был совершенно сбит с толку историями своих бывших любовных увлечений, а затем прибыл в южное полушарие в самом начале уже следующей, но такой же немилосердной зимы. Перед поездкой как-то и в голову не пришло справиться насчет климата. Чили представлялся страной с теплым и влажным климатом, как и Индия, потому что именно такие, как предполагалось, и есть страны бедняков, а, оказалось, что бывает и ледяной ветер, пронизывающий до самых костей и вздымающий вихри песка и мусора. Несколько раз терялся в кривых переулках, все бродил и бродил по местности, часто попадая туда, откуда уходил. Поднимался по переулкам, испещренным бесконечными лестницами и краями несуразных домов, появлявшихся ниоткуда, стараясь не смотреть в упор на личную жизнь чужих людей, что происходила по ту сторону окон. На пути попадались и площади романтичного вида, на европейский лад увенчанные ротондами, где военные оркестры играли музыку для влюбленных. Также он обошел невзрачные сады, что вытоптали ослы. По сторонам главных улиц росли пышные деревья, питаемые далеко не чистой водой, что спускалась с гор в естественный обрыв. В торговой зоне было так очевидно присутствие англичан, что даже сам воздух, казалось, был словно из других широт. Вывески различных магазинов были на английском языке, и мимо проходили сплошь соотечественники, одетые, как и в Лондоне, и с теми же черными зонтами могильщиков. Стоило чуть удалиться от центральных улиц, сразу нищета ощущалась так, будто кто-то дал пощечину; люди выглядели истощенными и какими-то сонными, еще он увидел солдат в сильно изношенных униформах и нищих в дверях храмов. В полдень колокола на церквях зазвонили в унисон, и мгновенно прекратилась всякая суматоха, прохожие будто приостановились, мужчины сняли свои сомбреро, некоторые женщины встали прямо на колени, и все перекрестились. Подобное продолжалось, пока колокола били двенадцать раз, после чего люди тотчас вернулись к своим привычным делам, и улица опять стала прежней, будто ничего и не случилось.

Англичане

Экипаж, посланный Соммерсами, добрался до гостиницы с получасовым опозданием. Кучер порядком набрался, но Джекобу Тодду выбирать было не из чего. Человек вез его по направлению к югу. Дождь, скорее всего, шел, не прекращаясь, пару часов, и некоторые участки улицы стали совершенно непроходимыми, где образовались значительные лужи, совершенно скрывавшие дыры-ловушки, куда легко могла угодить сонная лошадь. По сторонам улицы в ожидании стояли дети рядом с парами волов, готовых буквально за монету впрячься в экипажи, застрявшие в грязи, но, несмотря на свою пьяную близорукость, кучеру удавалось объезжать выбоины, и вскоре они начали подниматься по возвышенности. Прибыв в привечающий иммигрантов дом Серо Алегре, где проживала большая часть колонии иностранцев, так и защемило сердце от обозрения самого города, а внизу пропали из виду хижины и населенные людьми дома. Экипаж остановился перед довольно обширным поместьем, однако ж, удручающего вида; оно представляло собой неудачную затею из привлекающих внимание труб и никчемных лестниц, размещенных среди неровностей земли, освещенных такими факелами, что заставляли отступать саму ночь. Открыть дверь вышла туземная служанка в соответствующей форме, которая была ей велика. Приняла у него пальто и шляпу и провела гостя в просторный зал, уставленный добротной мебелью, хорошей, немного театральной драпировки из зеленого бархата, чересчур нарядной и начисто лишенной пустот, на которых мог бы отдохнуть глаз. Он предполагал, что в Чили, как и в Европе, голые стены считались признаком нищеты, хотя спустя много лет понял свое заблуждение, когда посетил скромные дома простых чилийцев. Картины висели под углом, чтобы можно было оценить их снизу; в полумраке высоких потолков было трудно на чем-то сосредоточиться. Огромный камин, растапливаемый несколькими разнорабочими на угле с помощью толстых поленьев, распределял тепло далеко неравномерно, поэтому ноги оставались ледяными, и тело начинало знобить. Было чуть более дюжины одетых по-европейски людей и несколько служащих в униформе, обходивших господ с подносами. Джереми и Джон Соммерсы выступили вперед поприветствовать друг друга.

- Я представляю вам свою сестру Розу, - сказал Джереми, ведя его в центр зала.

И только тогда Джекоб Тодд заметил сидящую справа от камина женщину, что нарушила покой его души. Роза Соммерс ослепила его на мгновение, и не столько красотой, сколько самоуверенностью и жизнерадостностью. У нее ничего не было от аляповатой пышности капитана и от надоедливой торжественности брата Джереми, напротив, взору предстала женщина с остроумным выразительным лицом, словно готовая в любой момент залиться кокетливым смехом. Когда она смеялась, сеточка тонких морщин появлялась вокруг глаз, и почему-то данная черта больше всего и привлекала Джекоба Тодда. Он не догадывался о точном возрасте дамы, похоже, где-то между двадцатью и тридцатью годами, но предполагал: даже лет через десять она останется все такой же, потому что обладает хорошим телосложением и королевской поступью. В обществе блистала в платье из тафты персикового цвета, но совершенно без украшений, за исключением простеньких коралловых сережек в ушах. Самая элементарная вежливость указывала на то, что было достаточно лишь жеста, чтобы поцеловать руку, совершенно не прикасаясь губами, отчего у нее мутился рассудок, потому что даже не представляла, как ее умудрялись поцеловать. Таким неуместным оказалось то приветствие, что во время длившейся бесконечно паузы оба словно пребывали в некоторой неуверенности. Он поддерживал ее руку так, словно кто-то схватился за меч, а она смотрела на след от слюны, не осмеливаясь его вытереть, чтобы не оскорбить гостя, пока их не прервала девочка, одетая точно принцесса. Тогда некое беспокойство пробудило Тодда и тому намерено удалось вызвать определенный жест издевки, которым обменялись между собой братья Соммерс. Стараясь все это завуалировать, он переключился на ребенка с преувеличенным вниманием, намереваясь ее очаровать.

- Это Элиза, наша подопечная, - сказал Джереми Соммерс.

Тут Джекоб Тодд сделал очередное неловкое движение.

- Как это – подопечная? - спросил он.

- Просто дядя хочет сказать, что я не из этой семьи, - терпеливо объяснила Элиза тоном, каким говорят с дурачками.

- Нет?

- Если я стану плохо себя вести, меня отошлют к католическим монахиням.

- Да что ты говоришь, Элиза? Не обращайте внимания, мистер Тодд. Детям в голову приходят странные вещи. Ну, разумеется, Элиза – член нашей семьи, – прервала разговор мисс Роза, приподнимаясь.

Элиза провела день в компании Мамы Фрезии, готовя ужин. Кухня выходила в патио, но мисс Роза объединила ее с домом с помощью навеса, чтобы летний зной не препятствовал ставить на стол охлажденные блюда или же спрыскивала последние анисовой водкой. Эта почерневшая от сала и копоти, исходящей от кухонной плиты, комната была неоспоримым владением Мамы Фрезии. Коты, собаки, гуси, курицы гуляли как им вздумается по полу из грубого невощеного кирпича. Там всю зиму что-то жевала коза, которая вскармливала Элизу, уже очень и очень старенькая, и ее никто не осмеливался принести в жертву, иначе подобный поступок расценили бы как злодейское убийство матери. Деточке нравился аромат сырого хлеба в «формочках» для выпечки, когда в промежутках захватывающего процесса подхода теста образовывалась закваска, запах сладкой карамели, взбитой для украшения тортов, и шоколадных возвышений растворенных в молоке. На музыкальных вечерах по средам служанки – две туземки, девочки-подростки, что жили в доме и отвечали за кухню – полировали посуду, гладили скатерти и начищали хрусталь до блеска. В полдень их посылали с кучером в кондитерскую, где надо было купить сладости, чтобы готовить по рецептам, ревниво охранявшимся со времен колонии. Мама Фрезия извлекала пользу из навешенной на лошадей сбруи, к которой не упускала возможность прикреплять кожаную сумку со свежим молоком, что превращалось в сливочное масло, пока лошади пробегали туда и обратно.