Определенно голодна - Челси Саммерс

не любила, а теперь люблю еще меньше. Здесь практически все — женщины; и почти не с кем замутить. Есть, конечно, охранники, мужчины, но чем меньше о них говорят, тем лучше. Я вижу, насколько они ужасны с заключенными, и без того до крайности уязвимыми. Эти мужланы — настоящие подонки, которые дорвались до власти, как до мешка со сладостями. Видимо, все их подростковые фантазии наконец исполнились здесь.

В тюрьме вообще компания та еще. Но еда — много хуже. Даже если вы готовы идти на поводу у системы и подстроиться под нее, еда все равно останется прежней. Я бы отдала целое королевство за тонко прожаренный пастернак, каре ягненка, пару ломтиков итальянского свиного рулета копа ди чингиале и бокал «Монвертино ле Перголе». Да я бы убила за каплю тосканского оливкового масла первого отжима. И я ничуть не преувеличиваю и совсем не угрожаю — во всяком случае, пока. Потому что масло — единственное, на что я могу рассчитывать, находясь в заточении.

Впервые за годы, проведенные здесь, я наконец получила работу — в библиотеке. Мне даже за это платят, ведь забесплатно в тюрьме никто не работает. В мои задачи не входит помощь в поиске книг. Или проверка книг на выдаче и возврате — на эти позиции целая очередь соискательниц, ведь там можно пользоваться компьютером. Я же просто складываю книги на специальную тележку, проталкиваю ее к стеллажам, нахожу нужную полку и ставлю их на место. Скучная, унизительная и бессмысленная работа, но хотя бы не требующая больших физических усилий. Так что в конце рабочего дня я еще в состоянии писать. Целыми днями я катаю свою тележку с книгами из Библиотеки Конгресса, отмечаю рабочие дни, вспоминаю еду. И это совсем не та еда, которую вы можете себе представить. Это вовсе не парад изысканнейших блюд, затейливых, как одеяния у папы римского, только еще более разнообразных. Никаких тут тебе зажаренных певчих птичек, чей сок стекал по моему прикрытому подбородку, когда я грызла их хрупкие косточки. Никаких ужинов от Томаса Келлера, лучшего шеф-повара Америки, избыточных и грандиозных, точно симфонии Вагнера, где каждая тарелка обладала собственным голосом. Никакого шелка и терпкости Пира семи рыб. Никакой пышной пены муссов и соусов молекулярной кухни из «Эль Булли».

Нет. Блюда, которые преподносит мне моя память, суровы, как простая простыня. Тарелка с нарезанными помидорами, нагретыми солнцем, истекающими соком, сбрызнутыми маслом и посыпанными алмазно-белой солью. Толстый ломоть свежеиспеченного, еще теплого хлеба, намазанный желтым сливочным маслом. Жареный цыпленок с хрустящей корочкой, сквозь которую горячий жир брызжет мне прямо в рот. Миска ягод с неприлично густыми сливками. Я вспоминаю еду, которую, храни ее Господь, подавала моя мать.

Люди склонны считать, что настоящие истории начинаются в исходной точке и заканчиваются где-то в середине. Иногда так и получается. Но эта повествовательная структура верна ровно настолько, насколько верно время, имеющее точно такую же конструкцию, как любой дом, платье или турдукен. Любая история — это то же правосудие или небоскреб, например, то есть то, что люди придумывают. Я начала рассказывать свою историю почти с самого конца, однако она не перестает быть правдивой. Более искусной — да, но точно не фальшивой. Поэтому позвольте мне сделать небольшую паузу и рассказать вам историю о том, как когда-то я была маленькой девочкой. Правдивую историю. А зачем мне вам лгать?

Когда я была маленькой — задолго до того, как рассталась с девственностью или хотя бы просто поцеловалась с мальчиком, мне тогда было лет двенадцать, наверное, — я уже все предвидела. Как оно потом и оказалось, все происходило именно так, как я и представляла. Я представляла, будто приглашаю на ужин всех своих любовников, прошлых и настоящих. Даже тем пушистым и ершистым котенком в раннем пубертате я уже знала, что моя жизнь будет заполнена мужчинами. Представляла, что их будет много, и все они будут интересными, привлекательными и, прежде всего, надежными.

Я представляла, как отправляю каждому из них специальное приглашение. Что-то невероятно красивое, выведенное яркими чернилами на плотной бумаге — тяжеловесное, точно порции в американских забегаловках, незабываемое, как изысканный десерт, и нежное, словно стейк из мраморной говядины. И каждый мой прошлый или настоящий любовник с восторгом согласился бы на ужин, не зная, что кроме него приглашение получило еще множество других мужчин и все они пребывают в таком же предвкушении встречи со мной. Я тогда и представить не могла, что найдется тот, кто не захочет новой встречи со мной. До сих пор не представляю.

В своем воображении я видела длинный обеденный стол, очень длинный и очень широкий, черный, лакированный, точно жук. Вдоль него — стулья с прямыми спинками и высокими шипами на них, как будто это какие-то средневековые пыточные устройства. Все мужчины, которых я когда-либо любила, сидят здесь, объединенные любовью ко мне и недоумением — они не знают друг друга, не знают друг о друге и совсем не понимают, что тут делают. А я сижу во главе стола и улыбаюсь.

В моем девчачьем воображении все любовники были как на подбор одинаково красивы и мужественны, как модели в отутюженных рубашках. Что двенадцатилетняя девочка знает о мужчинах? Тридцатилетний мужчина для нее бесконечно стар, непостижимо желанен и напрочь лишен индивидуальности. В двенадцать мое вожделение ограничивалось неясным потягиванием внизу живота и испачканными трусиками. Я знала, что вожделение добром не кончается, но мне страшно хотелось, чтобы все эти мужчины желали меня. Конечно, я тогда ничего не знала о настоящей страсти, кроме того, что это — власть. И я жаждала власти уже тогда.

И вот этот мой воображаемый пир, все эти официальные приглашения, длинный черный стол, по обеим сторонам которого сидят воинственно настроенные по отношению друг к другу мужчины, стулья с шипами на спинках, блеск столовых приборов, сияние бокалов, ароматы жареного мяса, вежливые угрозы, тихие разговоры, почти ощутимое всеобщее недоумение, и во главе всего этого я — умиротворенная, точно персидская кошка. Такова моя фантазия о власти, плод богатого воображения двенадцатилетней девочки.

Удивительно, что я не стала хуже, чем есть.

Кстати, в тюрьме не так страшно, как я думала. Паре местных сиделиц однажды пришло в голову проверить, как знаменитая убийца держит удар. Едва я заселилась сюда, они решили, как тут говорят, меня отмудохать. Их желание доминировать было восхитительно. Они загнали меня в угол, когда я выходила из душа. Я же взглянула на них сверху вниз, на их горящие невыразимым желанием лица,