Великолепные Эмберсоны - Бут Таркингтон

- Это тоже к делу не относится.

- Зуб даю, - горячо продолжал Джорджи, - зуб даю, если б он хотел к нам заявиться, то б заходил с черного хода!

- Но, милый...

- Это так, мама! Поэтому какая разница, говорил я ему те слова или не говорил? Это ж такие люди, не понимаю, почему надо с ними сдерживаться.

- Нет, Джорджи. Ты так и не ответил, сказал ты ему ту нехорошую вещь или нет.

- Ну, - начал Джорджи, - он сам мне ляпнул такое, что я из себя вышел. - Этого он пояснять не стал, не захотел рассказывать маме, что рассвирепел из-за опрометчивых слов мистера Смита о ней самой: "Ей должно быть стыдно" и "Женщина, которая разрешает такому паршивцу, как ты...". Он даже не пытался оправдаться, повторив такие гадости.

Изабель погладила сына по голове.

- Ты сказал ужасную вещь, милый. По письму видно, что он не самый тактичный человек, но...

- Да он просто рвань, - сказал Джорджи.

- Так тоже нельзя говорить, - мягко отозвалась мать. - Где ты нахватался всех этих дурных слов, о которых он пишет? Где ты мог их услышать?

- Мало ли где. Кажется, дядя Джордж Эмберсон говорил так. Он так папе сказал. Папе это не понравилось, а дядя Джордж над ним посмеялся, а когда смеялся, еще раз повторил.

- Он сделал плохо, - сказала Изабель, но Джорджи понял, что произнесла она это не совсем уверенно. Она пребывала в печальном заблуждении, что всё, что делают Эмберсоны, особенно ее брат Джордж или ее сын Джордж, они делают верно. Она знала, что сейчас надо проявить характер, но быть строгой к сыну было выше ее сил, и преподобный Мэллох Смит только настроил ее против себя. Лицо Джорджи с правильными чертами - лицо настоящего Эмберсона - никогда не казалось ей красивее, чем в эту минуту. Он всегда был необыкновенно красив, когда ей надо было вести себя с ним построже.

- Обещай мне, - тихо сказала она, - что никогда в жизни не повторишь этих плохих слов.

- Обещаю такого не говорить, - тут же согласился он - и немедленно добавил вполголоса: - если кто-нибудь не выведет меня из себя. - Это вполне соответствовало его кодексу чести, и он искренне верил, что всегда говорит правду.

- Вот и умница, - сказал мать, и сын, поняв, что головомойка закончена, побежал на улицу. Там уже собралась его восторженная свита, успевшая прослышать про приключение и письмо и жаждавшая увидеть, "влетит" ли ему. Они хотели получить его отчет о происшедшем, а также разрешение по очереди покататься туда-сюда по аллее на пони.

Они действительно казались его пажами, а Джорджи был их господином. Но и среди взрослых находились такие, что считали его важной персоной и частенько льстили ему; негры при конюшне холили и лелеяли мальчишку и, про себя посмеиваясь над ним, по-рабски лебезили. Он не раз слышал, как хорошо одетые люди говорили о нем с придыханием: однажды на тротуаре вокруг него, пускающего волчок, собралась группа дам. "Я знаю, это Джорджи! - воскликнула одна и с внушительностью шпрехшталмейстера повернулась к подругам: - Единственный внук Майора Эмберсона!" Другие сказали: "Правда?" - и начали причмокивать, а две громко прошептали: "Какой красавчик!" Джорджи, рассерженный из-за того, что они заступили за меловой круг, который он начертил для игры, холодно взглянул на них и произнес: "А не пошли бы вы в театр!"

Будучи Эмберсоном, он был фигурой публичной, и весь город обсуждал его выходку у дома преподобного Мэллоха Смита. Многие, сталкиваясь с мальчиком впоследствии, бросали на него осуждающие взгляды, но Джорджи не обращал на них внимания, так как сохранял наивное убеждение, что на то они и взрослые, чтобы смотреть косо, для взрослых это нормальное состояние; он так и не понял, что причиной тех взглядов стало его собственное поведение. Если бы он всё же понял, что его не одобряют, то, наверное, отреагировал бы лишь возгласом "Рвань!" Он даже, вероятно, выкрикнул бы это, и, конечно, большинство горожан поверило в ходящие о нем слухи сразу после похорон миссис Эмберсон, когда Джорджи исполнилось одиннадцать. Говорили, что он разошелся с устроителем похорон во мнениях, как рассадить семью; слышали, что он возмущенно закричал: "Ну и кто самый важный человек на похоронах моей собственной бабушки?" Чуть позже, когда проезжали мимо гробовщика, голова Джорджи высунулась из окна первой кареты траурного кортежа: "Рвань!"

Были люди - взрослые люди - которые однозначно выражали свои чаяния: они страстно мечтали дожить до дня, когда мальчишку настигнет воздаяние! (Это честное слово, звучащее гораздо лучше "расплаты", много лет спустя превратилось в неуклюжее "что с ним станет"). Что-то обязательно с ним случится, рано или поздно, они не хотели пропустить этого! Но Джорджи и ухом не вел, а жаждущие отмщения места себе не находили, ведь долгожданный день воцарения справедливости всё откладывался и откладывался. История с Мэллохом Смитом ничуть не поколебала его величия, оно даже засияло еще ярче, а в глазах других детей (особенно девочек) он приобрел особый блеск, этакое дьявольское очарование, которое неизбежно сопровождает любого мальчика, пославшего священника катиться ко всем чертям.

Глава 3

До двенадцати лет у Джорджи было домашнее образование, и учителя ходили к нему; жаждущие его провала горожане поговаривали: "Вот погодите, пойдет в государственную школу, получит на орехи!" Но как только Джорджи исполнилось двенадцать, его отправили в частную школу, и из этого маленького и зависимого заведения не было ни слуху ни духу о том, что Джорджи наконец настигла расплата; но недоброжелатели упорно ждали, пожирая себя изнутри. Ведь, несмотря на все с трудом переносимые барские замашки и наглость Джорджи, учителя отдались во власть его личности. Они не любили его - слишком уж заносчив - но он постоянно держал их в таком эмоциональном напряжении, что думали они о нем гораздо больше, чем о любом из остальных десяти учеников. Напряжение обычно исходило из уязвленного самолюбия, но иногда это было зачарованное восхищение. Если говорить по совести, он почти не "учился"; но временами на уроке он отвечал блестяще, выказывая понимание предмета, какое редко бывало у остальных учеников, и экзамены сдал с легкостью. В конце концов, без видимых усилий, в школе он получил зачатки либерального образования, но так ничего и не понял о себе.

Жаждущие отмщения не подрастеряли пыла, когда Джорджи исполнилось шестнадцать и его отослали в знаменитую "подготовительную школу". "Ну вот, - обрадовались они, - тут он свое и получит! Попадет к таким же мальчишкам, как он, что у себя в городках верховодили, они-то из него спесь повыбьют, как только нос задерет! Да уж, на это стоило бы посмотреть!" Как оказалось, они ошиблись, потому что когда несколько месяцев спустя Джорджи приехал обратно, спеси в нем меньше не стало. Его отправило домой школьное начальство за, как формулировался состав его преступления, "дерзость и невежество"; на самом деле он просто послал директора школы примерно по тому же маршруту, против которого когда-то выдвинул возражение преподобный Мэллох Смит.

Но воздаяние так и не настигло Джорджи, и те, кто рассчитывал на расплату, с горечью наблюдали, как он сломя голову носится по центру города на двуколке, заставляя прохожих на перекрестках пятиться и ведя себя так, словно он "хозяин мира". Возмущенный продавец скобяных изделий, который, как и многие, спал и видел крах Джорджи, почти попал под колеса и, отступая на тротуар, потерял самообладание, выкрикнув модное в том году уличное оскорбление: "Совсем мозгов нет! Слышь, пацан, твоя мама знает, что ты гуляешь?"

Джорджи, даже не соизволив взглянуть на мужчину, так ловко взмахнул длинным кнутом, что от штанов торговца, чуть пониже талии, взлетело облачко пыли. Тот, хоть и продавал скобяные изделия, сам из железа сделан не был, поэтому взревел, озираясь в поисках камня, не нашел ни одного и, вроде бы взяв себя в руки, заорал вслед удаляющейся повозке: "Брючины отверни, хлыщ недоделанный! Энто в чертовом Лондыне дожди! Чтоб тебе сквозь землю провалиться!"

Джорджи не стал поощрять его и сделал вид, что не слышит. Двуколка свернула за угол, откуда тоже раздались негодующие крики, и, проехав чуть дальше, остановилась перед "Эмберсон-Центром" - старомодным кирпичным зданием с бакалеей внизу, все четыре этажа которого были забиты юристами, страховщиками и торговцами недвижимостью. Джорджи привязал взмыленного рысака к телеграфному столбу и помешкал, критично оглядывая строение: оно показалось ветхим, и Джорджи подумал, что неплохо бы деду возвести на этом месте четырнадцатиэтажный небоскреб или даже повыше, такой, как он недавно видел в Нью-Йорке, когда на несколько дней останавливался там передохнуть и развеяться по пути домой из осиротевшей без него школы. Около главного входа висели разные жестяные таблички с именами и профессиями тех, кто занимает верхние этажи, и Джорджи решил прихватить с собой парочку, а то вдруг он всё же отправится в колледж. Правда, он не стал срывать их прямо сейчас, а поднялся по истертой лестнице - лифта в доме не было - на четвертый этаж, прошагал по темному коридору и три раза стукнул в дверь. Это была таинственная дверь, на матовом стекле которой не обозначили, кто тут обитает и чем занимается, но вверху, на деревянной перемычке, нацарапали две буквы, начав фиолетовыми чернилами и закончив свинцовым карандашом, - К.Д., а на стене над дверью изобразили столь дорогие сердцу юнцов череп и скрещенные кости.