Обида - Леонид Зорин

— День добрый.

Голос был низкий и густой. Он отозвался:

— Добрей не бывает.

И сразу назвал себя:

— Евгений.

Она спросила:

— Без отчества? Запросто?

— Зачем нам оно? Не так уж я стар.

Она засмеялась:

— Ну, как хотите. Будете — Жека. Разрешаете?

— Конечно. А кто же вы?

— Я — Ксана.

Они обменялись рукопожатием. Она посмотрела на него с тем же задевшим его выражением («насмешка и вызов»), не то спросила, не то скомандовала:

— Вперед?

Женечка сказал:

— Я готов.

Когда они вышли вдвоем на улицу, уже зажигались фонари. Ветер утих, весна дышала еще непривычной хрусткой свежестью. Ксана осведомилась:

— Так что же, понравился вам наш городок?

Женечка Греков улыбнулся:

— По первости — очень симпатичный.

— По первости — мы все симпатичные. Но вы-то весь его исходили. Можно сказать, прогулялись на совесть.

Он подумал: «Вот и первый сигнал. Я был пасом. Как серенький козлик. С какою целью? Чтоб убедиться, что в городе О. я сам по себе? Но почему я оповещен, что пребываю под колпаком? Тебе, друг Жека, напоминают: играть ты будешь по нашим правилам. Не вздумай рыпнуться, дорогой». И ощутил, как в нем шевельнулся знакомый давешний холодок.

Вслух он безмятежно сказал:

— В номере одному тоска.

— Не любите одиночества, Жека?

— Я молодой для одиночества.

Она покачала головой.

— А вы не удивились?

— Чему же?

— Что девушка за вами пришла?

Женечка весело хохотнул.

— Во всяком случае, не огорчился. О местных девушках слух идет.

— Зря не придали ему значения.

— Зря вы так полагаете, Ксана. Я как раз понял с первого взгляда: к вам требуется особый подход.

— Какой же это — московский подход? С первого взгляда — ключи от джипа?

— Эта легенда не про меня. Я репортер, а не экспортер.

Она сказала:

— Джип мне без надобности. Ну а ключи мы подберем.

«Мне угрожают?» Он разозлился.

— Так ведь и я за тем же приехал. За ключиками. Вы так не думали?

— Нет, это было бы необаятельно.

— А что же тогда?

— Ну, например: приехали за мной поухаживать.

Смена мелодии. Но он не расслабился. И озабоченно произнес:

— Да, это было бы обаятельно. Но боязно.

Она усмехнулась:

— Боязливым ничего не обламывается.

— Не за себя я боюсь, а за вас.

— И за меня бояться не надо. Женщины — они хитрожопые. Нужно уйти — отгрызет свой хвост, и поминай как ее звали. Подружка моя мне рассказала: одну шалаву супруг засек. С любовничком. Дал железную клятву: пришьет ее собственной рукой. Так бы и сделал, он был безбашенный. Если б, конечно, ее нашел. Только она подалась в проводницы — меняла поезда и маршруты. Так и объездила всю Россию, пока он на это рукой не махнул. Той самой, которой сулил казнить. Вот оно как, боязливый Жека.

Что-то ты с ходу развеселилась. А впрочем, нет дыма без огонька. Гость из столицы мог показаться. Как говорится, свободная вещь. Свежие люди всегда притягательны. Да, москвичей не очень-то любят, а все-таки есть у них свой манок.

Он искоса взглянул на нее. Откуда взялся у дискоболки этот орлиный нос с горбинкой?

В окнах качался зыбкий свет зажженных ламп, в коричневых гнездах ворочалась скрытая от него вязкая неспешная жизнь. Ветер доносил из дворов и палисадников пряную одурь. Ему подумалось, как здесь любятся средь белой черемуховой кипени, когда наливается силой и жаром принявшая в себя семя земля.

5

Командировка не из простых. Но я не вздыхаю над Женечкой Грековым, ибо предвижу его судьбу. Знаю, что скоро, совсем уже скоро, он, с его норовом, с тем же азартом, ринется штурмовать словесность, и я завидую исступленно, прежде всего неистощимому, немереному запасу времени. Во рту пересыхает от зависти уже при одной лишь мысли о том, сколько бумаги он изведет, сколько найдет — с течением времени — точных необходимых слов, сколько они ему принесут головокружительной радости, медленно притираясь друг к дружке, принюхиваясь одно к другому.

Мысленно вижу я эти оранжевые, дурманные, колдовские утра, когда, отряхнув капли воды с бритого свежего лица, вздрагивая от нетерпения, бросается он за письменный стол.

А день еще только начинается, весна в зените, и впереди долгое плодоносное лето — за этот срок Женечка Греков испишет одну, вторую и третью стопку послушной ему бумаги. Чего бы ни дал я, чтоб оказаться на месте этого Арамиса и видеть перед собой бесконечную, теряющуюся в вешнем дыму, счастливую вереницу дней.

В строгих пластмассовых стаканчиках вытянулись, меня поджидая, схожие с копьями карандаши, заточенные со вчерашнего вечера. Простые — стройные, неразличимые, как близнецы, и рядом: цветные — дородные, важные, при этом знающие себе цену. Яростный красный, задумчивый синий, решительный черный, любимый зеленый с весточкой об апреле и мае, о поле, о саде, о стадионе. Я озираю своих солдат и только шепчу: дай, господи, силы — однажды я напишу свою книгу.

По ветхой, видавшей виды лестнице поднялись на второй этаж. Ксана два раза стукнула в дверь, потом приоткрыла ее, просунула в открывшийся зазор свою голову. Прядки, не собранные в пучок, скользнули в трогательную ложбинку. Женечка не успел умилиться — девушка повернулась к нему и ободряюще кивнула.

Они вошли в небольшую комнату, едва ли не половина ее была занята массивным столом. На нем громоздились кучами книги и разбросанные повсюду листы. На крохотном пятачке столешницы, свободном от книг и от бумаг, стояла исполинская кружка.

Близ стола сидел молодой человек лет тридцати или близко к тому, с зачесанными назад волосами, с несколько удлиненным лицом, в коричневом свитере под пиджаком. Грекову бросились в глаза нервные узловатые пальцы — он то сжимал их, то разжимал.

За столом же на старомодном стуле с высокой пирамидальной спинкой, плотно приникшем к беленой стене, сидел коротенький человек, почти невидимый за бумагами. Миниатюрные ручонки были скрещены на груди. Лет ему было чуть больше шестидесяти.

Женечка Греков не сразу понял то, что хозяин стола — альбинос. Его вызывающе белые волосы были смягчены сединой, должно быть, недавней, и поэтому еще нерешительной, не прижившейся. Пугающе светлые зрачки целились в мир, точно две пули.

Его молодой собеседник встал. Хрустнув узловатыми пальцами, он стиснул Женечкину ладонь.

— Арефий, — назвал он себя. — Присаживайтесь.

— Рад встрече, — сказал коротыш за столом. — Благодарствую. Не поленились приехать.

— Ездить — это моя профессия, — учтиво ответил Женечка Греков.

Но альбинос не согласился.

— Для москвича это близко к подвигу. Я сам москвич. Хорошо это знаю. Все мы прикованы к колеснице. Ксаночка справилась с поручением?

— Я старалась, — заверила Ксана.

Греков лояльно улыбнулся:

— Иной раз приятно пожить под опекой.

— Патерналистское замечание, — весело сказал альбинос. — Но естественное. Что же, приступим к исполнению взаимных обязанностей. Время — единственное богатство.

Ксана шутливо толкнула Арефия в сторону двери и сказала:

— Беседуйте. Будет что надо — кликните.

Оставшись с Женечкой наедине, хозяин привстал и произнес:

— Теперь познакомимся. Вы — Греков. Евгений Александрович Греков. Надеюсь, я ничего не напутал.

— Все точно.

— А я — Серафим Сергеевич. Фамилия моя Ростиславлев. Думаю, она вам знакома. Что называется — на слуху. В пестром ряду этикеток и штампов есть обязательная вакансия националиста и почвенника. Я ее оккупировал прочно.

— Орган, который мне предложил заняться известной вам проблемой, печатает всех и обо всех, — корректно напомнил Женечка Греков.

— Знаю-с. Ниша вашего бренда — так, кажется, теперь говорят — всеядность с претензией на солидность. Но все это не имеет значения. Сам я давно уже не читаю, что пишут обо мне борзописцы. Нужно успеть написать самому. Годы мои не дают мне права тратить свой срок на пустяки.

Женечка осторожно сказал:

— Мне говорила Мария Викторовна, что здесь вас ничто не отвлекает, и вы завершаете труд своей жизни. Сказала и то, как его ждут.

— Она — славная, — вздохнул альбинос. — Ко мне она весьма благосклонна. Славная, страстная, патетичная. Все это, конечно, фантазия — люди теперь ничего не ждут. Ни дела, ни слова. Они — в летаргии. И сам я не склонен переоценивать логократические возможности. Но… делай что должно, и будь что будет. Все же надеюсь расшевелить нашу тяжеловесную публику. А почему не в Москве я, а здесь? Тут объяснение элементарное. Столица возбуждена, криклива, взмылена, как рысак на скачках. Она отбирает, но не дает. И этот вампирический чад даже не сегодняшний морок. Так уж повелось искони. Силу дает невеликий, негромкий провинциальный русский посад. Такой, как этот. В нем есть замес, который помог ему сохраниться. Скажу вам, что пауза была долгой. Я не работал почти пять лет. Полемика — дело зрелых людей, но вовсе не старцев, вроде меня. Однако, как видите, мне пришлось пересмотреть свое решение.