Ганс Кюхельгартен - Николай Гоголь

КАРТИНА XVII

Унывна осени пора;Но день сегоднишний прекрасен:На небе волны серебра,И солнца лик блестящ и ясен.Один дорогой почтовойБредет, с котомкой за спиной,Печальный путник из чужбины.Уныл, и томен он, и дик,Идет согнувшись, как старик;В нем Ганца нет и половины.Полупотухший бродит взорПо злачным холмам, желтым нивам,По разноцветной цепи гор.Как бы в забвении счастливом,Его касается мечта;Но мысль не тем уж занята. —Он в думы крепкие погружен.Ему покой теперь бы нужен.Прошел он дальний, видно, путь;Страдает больно, видно, грудь;Душа страдает, жалко ноя;Ему теперь не до покоя.О чем же думы крепки те?Дивится сам он суете:Как был измучен он судьбою;И зло смеется над собою,Что поверял своей мечтойСвет ненавистный, слабоумной;Что задивился в блеск пустойСвоей душою неразумной;Что, не колеблясь, смело онСим людям кинулся в объятья;И, околдован, охмелен,В их злые верил предприятья. —Как гробы холодны они;Как тварь презреннейшая низки;Корысть и почести одниИм лишь и дороги, и близки.Они позорят дивный дар:И попирают вдохновенье,И презирают откровенье;Их холоден притворный жар,И гибельно их пробужденье.О, кто б нетрепетно проникВ их усыпительный язык!Как ядовито их дыханье!Как ложно сердца трепетанье!Как их коварна голова!Как пустозвучны их слова!И много истин он, печальный,Теперь изведал и узнал,Но сам счастливее ли сталВо глубине души опальной?Лучистой, дальнею звездойЕго влекла, тянула слава,Но ложен чад ее густой,Горька блестящая отрава. —Склоняется на запад день,Вечерняя длиннеет тень.И облаков блестящих, белыхЯрчее алые края;На листьях темных, пожелтелыхСверкает золота струя.И вот завидел странник бедныйСвои родимые луга.И взор мгновенно вспыхнул бледный,Блеснула жаркая слеза.Рой прежних, тех забав невинныхИ тех проказ, тех дум старинных —Всё разом налегло на грудьИ не дает ему дохнуть.И мыслит он: что это значит?..И, как ребенок слабый, плачет.

ДУМА

Благословен тот дивный миг,Когда в поре самопознанья,В поре могучих сил своих,Тот, небом избранный, постигЦель высшую существованья;Когда не грез пустая тень,Когда не славы блеск мишурныйЕго тревожат ночь и день,Его влекут в мир шумный, бурный;Но мысль и крепка, и бодраЕго одна объемлет, мучитЖеланьем блага и добра;Его трудам великим учит.Для них он жизни не щадит.Вотще безумно чернь кричит:Он тверд средь сих живых обломков.И только слышит, как шумитБлагословение потомков.Когда ж коварные мечтыВзволнуют жаждой яркой доли,А нет в душе железной воли,Нет сил стоять средь суеты, —Не лучше ль в тишине укромнойПо полю жизни протекать,Семьей довольствоваться скромнойИ шуму света не внимать?

КАРТИНА XVIII

Выходят звезды плавным хором,Обозревают кротким взоромОпочивающий весь мир;Блюдут сон тихий человека,Ниспосылают добрым мир;А злым яд гибельный упрека.Зачем же, звезды, грустным выНе посылаете покоя?Для горемычной головыВы – радость, и, на вас покояСвой грустный стосковалый взор,Страстей он слышит разговорВ душе, и вас он призывает,И вам он пени поверяет.По-прежнему всегда томна.Еще Луиза не разделась;Не спится ей; в мечтах онаНа ночь осенню загляделась.Предмет и тот же, и один…И вот восторг к ней в душу входит:Песнь стройную она заводит,Звучит веселый клавесин.Внимая шуму листопада,Промеж деревьев, где сквозитИз стен решетчатых ограда,В забвеньи сладостном, у сада,Наш Ганц закутавшись стоит.И что же с ним, когда он звукиДавно-знакомые узнал,И голос тот, со дня разлукиЧто долго, долго не слыхал;И песню ту, что в страсти жаркой,В любви, в избытке дивных сил,Под строй души в напевах яркой,Ее, восторженный, сложил?Чрез сад она звенит, несетсяИ в упоеньи тихом льется:Тебя зову! тебя зову!Твоей улыбкою чаруюсь,С тобой не час, не два сижу,С тебя очей я не свожу:Дивуюся, не надивуюсь.

Поешь ли ты – и звон речейТвоих, таинственный, невинный,Ударит в воздух ли пустынный —Звук в небе льется соловьиный,Гремит серебряный ручей.

Приди ко мне, прижмись ко мнеВ жару чудесного волненья.Пылает сердце в тишине;Они горят, они в огне,Твои покойные движенья.

Я без тебя грущу, томлюсь,И позабыть тебя нет силы.И пробуждаюсь ли, ложусь,Всё о тебе молюсь, молюсь,Всё о тебе, мой ангел милый.

И вот почудилося ей:Чудесным заревом очейВозле нее блистает кто-то,И слышит вздох она кого-то,И страх, и дрожь ее берет…И оглянулась…“Ганц!”…О, кто пойметВсю эту радость чудной встречи!И взоров пламенные речи!И этот чувств счастливый гнет!О, кто так пламенно опишетСию душевную волну,Когда она грудь рвет и пышет,Терзает сердца глубину,А сам дрожишь, в весельи млеешь,Ни дум, ни слов найти не смеешь;В восторге, в куче сладких мук,Сольешься в стройный, светлый звук!Опомнясь, Ганц глядит сквозь слезыВ глаза подруги своея;И мыслит: “Полно, это грезы;Пусть же не просыпаюсь я.Она всё та ж, и так любилаМеня всей детскою душой!Чело печалию накрыла,Румянец свежий иссушила,Губила век свой молодой;А я, безумный, бестолковой,Летел искать кручины новой!..”И спал страданий тяжкий сонС его души; живой, спокойной,Переродился снова он.На время бурей возмущен,Так снова блещет мир наш стройной;В огне закаленный булатТак снова ярче во сто крат.Пируют гости, рюмки, чашиКругом обходят и гремят; —И старики болтают наши;И в танцах юноши кипят.Звучит протяжным, шумным громомМузыка яркая весь день;Ворочает веселье домом;Гостеприимно блещет сень.И поселянки молодыеЧету влюбленную дарят:Несут фиалки голубые,Несут им розы огневые,Их убирают и шумят:Пусть век цветут их дни младые,Как те фиалки полевые;Сердца любовью да горят,Как эти розы огневые! —И в упоеньи, в неге чувствЗаране юноша трепещет, —И светлый взор весельем блещет;И беспритворно, без искусств,Оковы сбросив принужденья,Вкушает сердце наслажденья.И вас, коварные мечты,Боготворить уж он не станет, —Земной поклонник красоты.Но что ж опять его туманит?(Как непонятен человек!)Прощаясь с ними он навек, —Как бы по старом друге верном,Грустит в забвении усердном.Так в заключеньи школьник ждет,Когда желанный срок придет.Лета к концу его ученья —Он полон дум и упоенья,Мечты воздушные ведет:Он независимый, он вольный,Собой и миром всем довольный,Но, расставаяся с семьейСвоих товарищей, душойДелил с кем шалость, труд, покой, —И размышляет он, и стонет,И с невыразною тоскойСлезу невольную уронит.

ЭПИЛОГ

В уединении, в пустыне,В никем незнаемой глуши,В моей неведомой святыне,Так созидаются отнынеМечтанья тихие души.Дойдет ли звук подобно шуму,Взволнует ли кого-нибудь,Живую юноши ли думу,Иль девы пламенную грудь?Веду с невольным умиленьемЯ песню тихую мою,И с неразгаданным волненьемСвою Германию пою.Страна высоких помышлений!Воздушных призраков страна!О, как тобой душа полна!Тебя обняв, как некий Гений,Великий Гётте бережет,И чудным строем песнопенийСвевает облака забот. —

КОММЕНТАРИИ К “ГАНЦУ КЮХЕЛЬГАРТЕНУ”

I

Принадлежность Гоголю идиллии “Ганц Кюхельгартен”, не переиздававшейся при жизни писателя, была впервые установлена в печати П. А. Кулишом в анонимной заметке 1852 года “Несколько черт для биографии Н. В. Гоголя”. Опираясь на свидетельства Н. Я. Прокоповича, друга и соученика Гоголя по нежинской Гимназии высших наук, Кулиш сообщал, что “никто из его ‹Гоголя› покровителей не знал о стихотворном сочинении, которым он начал свое печатное поприще”, и что “до сих пор оно было известно только одному человеку, если не считать неграмотного Гоголева слуги, малороссиянина Якима – это “Ганц Кюхельгартен, идиллия в картинах”, написанная, как сказано на заглавном листе, в 1827 г. Гоголь издал ее вскоре по приезде в столицу под псевдонимом В. Алова и роздал экземпляры книгопродавцам на комиссию” (“Отечественные Записки” 1852, № 4, отд. VIII, стр. 199). По этому указанию Н. П. Трушковский поместил “Ганца Кюхельгартена” в т. VI “Сочинений Н. В. Гоголя” (М., 1856, стр. 309–369), но документальное подтверждение сообщение П. А. Кулиша получило только значительно позднее, когда в 1909 г. в “Русском Архиве” (№ 4, стр. 635) было опубликовано недатированное письмо Гоголя к цензору К. С. Сербиновичу с просьбой об ускорении выдачи разрешения на издание “Ганца Кюхельгартена”.