Ганс Кюхельгартен - Николай Гоголь

КАРТИНА XI

Ты посмотри, тиран жестокий,На грусть убитыя души!Как вянет цвет сей одинокий,Забытый в пасмурной глуши!Вглядись, вглядись в свое творенье!Ее ты счастия лишилИ жизни радость претворилВ тоску ей, в адское мученье,В гнездо разоренных могил.О, как она тебя любила!С каким восторгом чувств живымПростые речи говорила!И как внимал речам ты сим!Как пламенен и как невиненБыл этот блеск ее очей!Как часто ей, в тоске своей,Тот день казался скучен, длинен,Когда, раздумью предана,Тебя не видела она.И ты ль, и ты ль ее оставил?Ты ль отвернулся от всего?В страну чужую путь направил,И для кого? и для чего?Но посмотри, тиран жестокий:Она всё также, под окном,Сидит и ждет в тоске глубокой,Не промелькнет ли милый в нем.Уж гаснет день; сияет вечер;На всё наброшен дивный блеск;Прохладный вьется в небе ветер;Волны чуть слышен дальний плеск.Уже ночь тени настилает,Но запад всё еще сияет.Свирель чуть льется; а онаСидит недвижно у окна.

НОЧНЫЕ ВИДЕНИЯ

Темнеет, тухнет вечер красный;Спит в упоении земля;И вот на наши уж поляВыходит важно месяц ясный.И всё прозрачно, всё светло;Сверкает море, как стекло. —В небе чудные вот тениРазвилися и свились,И чудесно понеслисьНа небесные ступени.Прояснилось: две свечи;Двое рыцарей косматых;Два зубчатые мечиИ чеканенные латы;Что-то ищут; стали в ряд.И зачем-то переходят;И дерутся, и блестят;И чего-то не находят…Всё пропало, слилось с тмой;Светит месяц над водой.Блистательно всю рощу оглашаетЦарь соловей. Звук тихо разнесен.Чуть дышит ночь; земля сквозь сонМечтательно певцу внимает.Лес не колышется; всё спит,Лишь вдохновенна песнь звучит,Показался дивной феиСлитый в с воздуха дворец,И в окне поет певецВдохновенные затеи.На серебряном ковре,Весь затканный облаками,Чудный дух летит в огне;Север, юг покрыл крылами.Видит: фея спит в пленуЗа решеткою коральной;Перламутную стенуРушит он слезой хрустальной.Обнялись… слилися c тмой…Светит месяц над водой.Сквозь пар окрестность чуть сверкает.Какую кучу тайных думНаводит моря странный шум!Огромный кит спиной мелькает;Рыбак закутался и спит;А море всё шумит, шумит.Вот из моря молодыеДевы чудные плывут;Голубые, огневыеВолны белые гребут.Призадумавшись, колышетГрудь лилейную вода,И красавица чуть дышет…И роскошная ногаСтелет брызги в два ряда…Улыбается, хохочет,Страстно манит и зовет,И задумчиво плывет,Будто хочет и не хочет,И задумчиво поетПро себя, младу сирену,Про коварную измену,А на тверди голубой,Светит месяц над водой.Вот в стороне глухой кладбище:Ограда ветхая кругом,Кресты, каменья… скрыто мхомНемых покойников жилище.Полет да крики только совТревожат сон пустых гробов.Подымается протяжноВ белом саване мертвец,Кости пыльные он важноОтирает, молодец.С чела давнего хлад веет,В глазе палевый огонь,И под ним великой конь,Необъятный, весь белеетИ всё более растет,Скоро небо обоймет;И покойники с покоюСтрашной тянутся толпою.Земля колется и – бухТени разом в бездну… Уф!И стало страшно ей; мгновенноОна прихлопнула окно.Всё в сердце трепетном смятенно,И жар, и дрожь попеременноПо нем текут. В тоске оно.Внимание развлечено.Когда, рукою беспощадной,Судьба надвинет камень хладныйНа сердце бедное, – тогда,Скажите, кто рассудку верен?Чья против зол душа тверда?Кто вечно тот же завсегда?В несчастьи кто не суеверен?Кто крепкой не бледнел душойПеред ничтожною мечтой?С боязнью, с горестию тайной,В постель кидается она;Но ждет напрасно в ложе сна.В тме прошумит ли что случайно,Скребунья-мышь ли пробежит, —От вежд коварный сон летит.

КАРТИНА XIII

Печальны древности Афин.Колон, статуй ряд обветшалыйСреди глухих стоит равнин.Печален след веков усталых:Изящный памятник разбит,Изломлен немощный гранит,Одни обломки уцелели.Еще доныне величав,Чернеет дряхлый архитрав,И вьется плющ по капители;Упал расщепленный карнизВ давно-заглохшие окопы.Еще блестит сей дивный фриз,Сии рельефные метопы;Еще доныне здесь груститКоринфский орден многолепный,– Рой ящериц по нем скользит —На мир с презреньем он глядит;Всё тот же он великолепный,Времен минувших вдавлен в тму,И без вниманья ко всему.Печальны древности Афин.Туманен ряд былых картин.Облокотясь на мрамор хладный,Напрасно путник алчет жадныйВ душе былое воскресить,Напрасно силится развитьПротекших дел истлевший свиток, —Ничтожен труд бессильных пыток;Везде читает смутный взорИ разрушенье, и позор.Промеж колон чалма мелькает,И мусульманин по стенам,По сим обломкам, камням, рвам,Коня свирепо напирает,Останки с воплем разоряет.Невыразимая печальМгновенно путника объемлет,Души он тяжкий ропот внемлет;Ему и горестно, и жаль,Зачем он путь сюда направил.Не для истлевших ли могилКров безмятежный свой оставил,Покой свой тихий позабыл?Пускай бы в мыслях обиталиСии воздушные мечты!Пускай бы сердце волновалиЗерцалом чистой красоты!Но и убийственно, и хладноРазворожились вы теперь.Безжалостно и беспощадноПред ним захлопнули вы дверь,Сыны существенности жалкой,Дверь в тихий мир мечтаний, жаркой! —И грустно, медленной стопойРуины путник покидает;Клянется их забыть душой;И всё невольно помышляетО жертвах бренности слепой.

КАРТИНА XVI

Ушло два года. В мирном ЛюненсдорфеПо-прежнему красуется, цветет;Всё те ж заботы, и забавы те жеВолнуют жителей покойные сердца.Но не по-прежнему в семье Вильгельма:Пастора уж давно на свете нет.Окончив путь и тягостный, и трудный,Не нашим сном он крепко опочил.Все жители останки провожалиСвященные, с слезами на глазах;Его дела, поступки поминали:Не он ли нам спасением служил?Нас наделял своим духовным хлебом,В словах добру прекрасно поучая.Не он ли был утехою скорбящих;Сирот и вдов нетрепетным щитом. —В день праздничный, как кротко он, бывало,Всходил на кафедру! и с умиленьемНам говорил про мучеников чистых,Про тяжкие страдания Христовы,А мы ему, растроганны, внимали,Дивилися и слезы проливали.От Висмара когда кто держит путь,Встречается налево от дорогиЕму кладбище: старые крестыСклонилися, обшиты мохом,И времени изведены резцом.Но промеж них белеет резко урнаНа черном камне, и над ней смиренноДва явора зеленые шумят,Далеко хладной обнимая тенью. —Тут бренные покоятся останки Пастора.Вызвались на свой же счетСооружить над ним благие поселянеПоследний знак его существованьяВ сем мире. Надпись с четырех сторонГласит, как жил и сколько мирных летПровел на пастве, и когда оставилСвой долгий путь, и богу дух вручил. —И в час, когда стыдливый развиваетРумяные восток свои власы;Подымется по полю свежий ветер;Посыплется алмазами роса;В своих кустах малиновка зальется;Полсолнца на земле всходя горит; —К нему идут младые поселянки,С гвоздиками и розами в руках.Увешают душистыми цветами,Гирландою зеленой обовьют,И снова в путь назначенный идут.Из них одна, младая, остаетсяИ, опершись лилейною рукой,Над ним сидит в раздумьи долго, долго,Как будто бы о непостижном мыслит.В задумчивой, скорбящей деве сейКто б не узнал печальныя Луизы?Давно в глазах веселье не блестит;Не кажется невинная усмешкаВ ее лице; не пробежит по нем,Хотя ошибкой, радостное чувство;Но как мила она и в грусти томной!О, как возвышенен невинный этот взгляд!Так светлый серафим тоскуетО пагубном паденьи человека.Мила была счастливая Луиза,Но как-то мне в несчастии милее.Осьмнадцать лет тогда минуло ей,Когда преставился пастор разумный.Всей детскою она своей душойБогоподобного любила старца;И думает в душевной глубине:“Нет, не сбылись живые упованьяТвои. Как, добрый старец, ты желалНас обвенчать перед святым налоем,Навеки наш союз соединить.Как ты любил мечтательного Ганца! А он…”Заглянем в хижину Вильгельма.Уж осень. Холодно. И дома онВытачивал с искусством хитрым кружкиИз крепкого с слоями бука,Затейливой резьбою украшая;У ног его свернувшися лежалЛюбимый друг, товарищ верный, Гектор.А вот разумная хозяйка БертаС утра уже заботливо хлопочетО всем. Толпится также под окномГусей ватага долгошейных; так жеНеугомонные кудахчут куры;Чиликают нахалы воробьи,Весь день в навозной куче роясь.Видали уж красавца снигиря;И осенью давно запахло в поле,И пожелтел давно зеленый лист,И ласточки давно уж отлетелиЗа дальние, роскошные моря.Кричит разумная хозяйка Берта:“Так долго не годится быть Луизе!Темнеет день. Теперь не то, что летом;Уж сыро, мокро, и густой туманТак холодом всего и пронимает.Зачем бродить? беда мне с этой девкой;Не выкинет она из мыслей Ганца;А бог знает, он жив ли, или нет”.Не то совсем раздумывает Фанни,За пяльцами сидя в своем углу.Шестнадцать лет ей, и, полна тоскиИ тайных дум по идеальном друге,Рассеянно, невнятно говорит:“И я бы так, и я б его любила”. —

КАРТИНА XVII