Ковыляя, кот идет - Борис Габрилович

Вова. И про беспредметность символики?

Андрей. Лопух ты, про символичность беспредметности.

Вова. Один хрен, главное, что наплёл. (30 у меня. Прошу, Валера). И потом, не ты же один там вымудрялся… Почему ты, кстати о птицах, не на лекции?

Андрей. Опоздал я… Ну, и не пошёл… Ну его к бесу… опять начнёт выступать, что я сбиваю его с мысли… С мысли я его сбиваю! было бы с чего сбивать. «Герои Мюссе ни во что не верят.»

Игра продолжается в молчании.

Валера. (Андрею). Что, отец, болит голова после вчерашнего?

Андрей. Побаливает… И от бати втык был.

Вова. Эт’ бывает. (Ах, чёрт, чуть 10 не стало)

Валера. Рраз! А у меня партия.

Вова (обиженно). Ну вот, опять выиграл. Ну тебя к чёрту. Не буду я с тобой больше играть, вот с Андреем сыграю.

Андрей. Вот разбуди лучше Серёжу — и с ним сыграй. Видишь, какой он нынче бодрый.

Вова. Да нет, пусть спит. Он, бедняга, всю ночь сегодня играл.

Валера (Вове). Ничего, не везёт в коробочку, повезёт на зачетах, Вова.

Вова. Да, Валера, особенно на истмате.

— Вы бы делом занимались, — говорит Сергей, подняв голову. — Хватит дурака валять.

Звонок.

И сразу коридор наполнился голосами, смехом, топотом.

— Айда в буфет, — говорит Андрей, — угощаю простоквашей.

Женский туалет. Дым столбом. Девочки дружно курят, моет руки Света.

— Света, Света, иди, там тебя Андрей бегает — ищет, — просунулась в дверь её подружка. Света закрывает кран и медленно вытирает руки носовым платком.

Дело к вечеру. Накрапывает дождик. Пустая эстрада в городском саду. Пустые ряды скамеек.

На одной из них — Андрей и Света. По лицам их видно, что они только что помирились, но дождь не смыл ещё тень обиды с её лица и тень досады с его.

— А скоро будет лето, — ни с того, ни с сего говорит он. — И тут будет выступать самодеятельность.

Она кивает.

— К ещё будут читать лекции о международном положении.

Она кивает.

— Понимаешь, маленькая, лето будет!

Она кивает.

— Сдадим экзамены и смоемся куда-нибудь к чёрту на целый месяц.

— Да, — говорит она.

— А завтра вечером придёт Славка, принесёт пластинки. Домский орган. Приходи слушать.

Она кивает и прижимается щекой к его плечу.

Они и не заметили, как стемнело…

Поздняя ночь. Мигает светофор над мокрыми проводами. По пустой улице идёт слепой в круглых черных очках и с каким-то свёртком под мышкой. Он стучит перед собой палкой, и стук этот далеко оглашает ночной город. Этот стук постепенно перерастает в стук часов, и возникает их огромный циферблат.

А потом возникает лицо Андрея в ночных полутенях; он мучительно сжал виски, а стук палки-часов всё не смолкает. Андрей в комнате у себя, за письменным столом. Настольная лампа. Листки, перечёркнутые крест-накрест, скомканные листки.

Отбрасывает авторучку, меряет шагами комнату, комкает в пепельнице окурок, опять садится за стол, зажимает кулаками глаза, а стук все не смолкает, и уже неясно — часы это, палка или в висках.

Изображение лёгких на рентгеновском экране.

В центре города — зверинец. Город живёт, спешит, покупает газеты, прыгает на подножки трамваев, опаздывает, торопится.

а — в центре города — зверинец.

Андрей, с сигаретой, как всегда, и Света — долго бродят по зверинцу. Сегодня жарко. Андрей снял пиджак, держит через плечо (палец в петельке), рубашка сверху расстёгнута. Вот они остановились возле пустой клетки, над которой табличка, что здесь сидит макак-резус (и как его по латыни), из какого он отряда, и размножается ли он в неволе.

— Смотри, — сказал Андрей, — пустая клетка.

— Вижу.

— Может быть, это для меня приготовили?

— А ты разве макак-резус?

— Почему бы и нет?

— Я так и думала…

— Представляешь, маленькая, сидишь себе целый божий день, чешешься, тебя кормят, поют, малышня конфетки кидает… Прелесть, а не жизнь. Воняешь, правда, гадостно… Но к этому ведь можно привыкнуть, а?

— Ну, полезай, — засмеялась Света.

— А ты меня проведывать будешь?

— Конечно. Полезай!

Андрей задумался.

— Не-е, — сказал он, — не полезу.

— Почему ж это, макак-резус, ты не полезешь в клетку?

— На волю я хочу… На пальме покачаться… Чтоб бананов…

— Что, макак-резус, надоело тебе глотать городскую пыль?

— Надоело.

— А стишки, Макак, кропать надоело?

— Ох, надоело…

— А лекции надоело прогуливать?

— Надоело…

— А два кофейника за ночь — надоело?

— Ага…

— А в коробочку каждый день?

— Надоело, надоело…

— А пивом после пьянок откачиваться надоело?

— Не говори…

— А умные разговоры тоже небось надоели?

— Страшно…

— А врать людям в глаза надоело?

— Хуже всего.

— А понимать, что тебе тоже врут?

— Вот это ещё хуже.

— Что, тошно тебе, Макак?

— Ох, и тошно же… Ох, как тошно…

Это он сказал почти серьёзно, и она заметила это, и сказала, тронув его за плечо:

— Ну, полезай, полезай на своё место… в клеточку…

— Нет, я на волю хочу, в джунгли… Спинкой о дерево потереться…

— Бедный ты мой Макак Резус, — сказала она, и, обняв за шею, чмокнула в щеку.

— Идти надо, — вдруг сказал он, взглянув на часы, — а то на лекцию опоздаем.

— Пойдём, — она взяла его под руку. — Пойдём. Бедный ты мой Макак Резус.

И они пошли мимо клеток, где лениво спали разморённые жарой звери, потасканные и неподвижные, как выбитые тряпки.

Андрей и Слава пили пиво в маленькой неопрятном парке, облокотясь на длинную стойку. Оба курили. Рядом пили пиво трое пьяных блатных с красными пронаждаченными лицами и густо накрашенная пьяная проститутка. Время от времени по аллее рядом пробегали школьники в спортивных костюмах — сдавали стометровку.

— А помнишь, — сказал Слава, — и мы с тобой тоже тут бегали. Давно это было.

— Не помню, — сказал Андрей, — я стометровку не сдавал.

В компании блатных тем временем назревал раскол.

— Не брал я твою 0,8, на хрен она мне снилась, — пёр один, что помоложе.

— Да ты, падла, права не качай, на твои 23 копейки сдачи и вали отсюда к этой самой матери, — возражал другой.

— Завязывайте, ну его на болт, какого хрена вы из-за этой долбаной бутылки заводитесь, ну хошь, Вася, я тебе две таких рожу? — встревал третий, но его отпихивали и кипятились, а проститутка отрешённо накачивалась пивом.

В это время у стойки возле ребят расположился пожилой мужчина с добрым лицом. Он был одет в серый мятый пиджачок прямо поверх старенького спортивного костюма.

— Здравствуйте, Ванваныч, — вежливо сказали ребята.

Это был их школьный учитель физкультуры.

— Здравствуйте, ребята, — сказал Ванваныч. — Пиво пьёте?

— Это хорошо, — сказал Ванваныч. — Пиво, говорят врачи, это жидкий хлеб. Так ведь, а?

— Да, Ванваныч, — согласились ребята.

И они стали пить пиво, вежливо улыбаясь друг другу.

— Вот щас уделаю — и годишься, — надсаживался тот, что помоложе.

— Да завязывайте вы, черти, дайте пива попить, — сказала вдруг проститутка.

— Цыц, курва, убью, — сказал ей тот, что помоложе.

— Засранец ты, Петя, — сказала проститутка, отодвинула кружку и стала пить пиво из другой.

— Старею, — сообщил вдруг Ванваныч. — Всё чаще встречаю своих учеников, когда пиво пью. Бывших. Старею.

— Что вы, Ванваныч, — сказал Андрей, — вовсе вы не стареете.

— Это просто мы взрослеем, — добавил Слава.

— Взрослеете? — с сомнением сказал Ванваныч и покачал головой. — Из чего это видно, что вы взрослеете? Из того, что вы пиво пьёте?

Он допил своё пиво, попрощался вежливо и ушёл, помахивая секундомером на цепочке.

— Пойду девятиклассников гонять, — сказал он. — Вон уже идут, орлы.

А у блатных уже назрела кульминация.

— Убью суку, — взвизгнул Петя и с душою врезал Васе в подбородок. Вася отлетел, сбивая кружки. Проститутка тоже завизжала, и бросилась с ногтями на Петю, а тот блатной, что всё урезонивал, начал отталкивать её, приговаривая:

— Тю, дура… Глянь, дура…

Вокруг все пили пиво. Привыкли.

— Пора, — сказал Слава, взглянув на часы. — Пошли слушать Баха. Девочки уже ждут.

…Между пустых кружек на столике было видно, как мелькали по аллее девятиклассники, которых гонял Ванваныч.

Портрет Баха (гравюра)

Органная музыка (И. С. Бах, хоральная прелюдия ре-минор, исполнение то же.)