Романы. Рассказы - Варткес Тевекелян

Класс оживился: мулла угадал прозвище Качаза.

— Молчать! — еще громче заорал мулла. — А ну, отвечай!

— Качаз, мулла эфенди.

— Выходи сюда. Почему на уроке разговаривал?

— Я не разговаривал.

— Ах ты насекомое! Выходит, я вру? Протягивай руку!

Качаз отказался. Мулла размахнулся, чтобы ударить его, но в этот миг среди полной тишины отчетливо прозвучал голос Мурада:

— Простите, мулла эфенди, это я разговаривал.

Мурад знал характер своего двоюродного брата и боялся неожиданной вспышки. Мулла остановился. Прищурив глаза, он посмотрел на стоящего за партой Мурада и изобразил на своем пожелтевшем, морщинистом лице ехидную гримасу.

— Ну, выходи тоже, раз ты такой герой.

Мурад встал рядом с Качазом.

— Расскажи же: о чем ты его спрашивал?

— Я спросил дату смерти калифа Гаруна Аль-Рашида, — соврал Мурад.

— Вот оно что! По этому случаю тебе, милейший, полагается двойное наказание. За то, что ты забыл такую знаменитую дату, и за то, что во время урока разговаривал. Давай руку!

Мурад без страха протянул правую ладонь. Мулла, отсчитав десять ударов, предложил протянуть левую. Класс с напряжением следил за этой сценой. Мурад задрожал от злости. На третьем ударе линейка сломалась.

— Твое счастье. Остальные семь ударов получишь в следующий раз. Если я забуду, напомни мне.

Раздался звонок, и мулла вышел. Мурад, стоя у дверей, дул на распухшую ладонь.

— Зачем ты взял вину на себя? — спросил гневно Качаз. — Подумаешь, герой нашелся!

— Не твое дело.

Их окружил весь класс.

— Как это не мое дело? Если бы ты не сунулся, я ему, собаке, показал бы! — вспылил Качаз и вдруг, вспомнив о предательстве, закричал: — Кто наябедничал директору? — Ребята молчали. — Лучше сам сознайся, я все равно узнаю, тогда…

Смпад тихо вышел из класса. Двадцать пять пар недоумевающих глаз провожали его.

— Уж не этот ли сукин сын?

Мурад выбежал следом за Смпадом.

Спустя несколько дней Мурада вызвали к директору.

— Почему ты побил своего товарища? — спросил директор мягко.

— Он предал весь класс, — чистосердечно признался Мурад, зная любовь директора к прямоте.

— Смпад избавил вас, меня и школу от больших неприятностей, и это служит ему оправданием. Ты это понимаешь?

Мурад опустил глаза.

— Несмотря на мое уважение к твоей семье, в особенности к твоему отцу, я вынужден исключить тебя из школы.

Мурад весь затрепетал. Он мог ожидать любого наказания: запрещения выходить во двор на переменах, его могли оставить на несколько часов после уроков, — все, что угодно, но только не исключение.

— Простите меня. Даю слово, что этого больше не будет, — сказал он тихо.

Директор посмотрел на него пристально. Он понимал, как тяжело было юному горцу произнести слово «простите».

— Хорошо, — сказал наконец он, — исключаю тебя только на одну неделю. Уроки приготовишь дома, ты способный мальчик, догонишь.

Мурад вышел из кабинета директора словно пьяный. В глазах у него потемнело, ноги подкашивались. Не говоря товарищам ни слова, он молча собрал книги и отправился домой.

— Уходи и ты, — заявил Качаз Смпаду. — Из-за тебя лучшего нашего товарища исключили из школы.

— Правильно, уходи, — поддержали ребята.

— Я никуда не уйду. Его исключили не из-за меня, а за то, что он хулиган, — таким не место в школе!

Качаз со всего размаха ударил Смпада. Прикрывая лицо руками, крича и захлебываясь кровью, Смпад побежал к директору.

Глава третья

Выборы

Около старинной крепости, в конце армянской части города, возвышается массивное здание церкви. Когда и кем она построена, никто не знает, несомненно одно — церковь строили выдающиеся мастера, об этом свидетельствуют правильные, ласкающие взор линии и замечательные архитектурные украшения. Внутри церкви все стены в ярких красочных картинах на сюжеты из священной истории. Разноцветные стекла узких высоких окон создают таинственный полумрак. Обширный двор покрыт большими гранитными плитами и окружен высокой каменной стеной с бойницами. Как видно, здесь укрывались жители долины во время вражеских нашествий.

Сейчас церковный двор служит местом сходок, на которых горожане решают общественные дела. Раз в год здесь выбирают совет старейшин. Этот совет решает споры и тяжбы, возникающие между армянами, опекает школу, помогает бедным, дает разрешение поднимать стада на горные пастбища, начинать посадку фруктовых деревьев и винограда. Слово старейшин — закон, и беда тому, кто попытается уклониться! Его постигнет общественное презрение. Раньше казалось страшной карой, когда один из старейшин на очередном сходе поднимал руку и произносил: «Если такой-то человек будет умирать с голоду, да высохнет рука, протянувшая ему кусок хлеба, пусть отнимется язык у того, кто ответит на его приветствие. Если его жена и дети будут умирать, покрытые язвами, пусть будет проклят тот, кто окажет им помощь». Тогда все отходили в сторону от этого человека. Таков обычай, никто, даже близкие родственники, не смел нарушить его. Человек, подвергшийся общественному презрению, не мог больше жить в долине — он должен был искать себе место среди чужих, не знающих его людей. Изредка бывали случаи, когда проклятые старейшиной не уезжали, а принимали ислам и перебирались в турецкую часть города, но таких изменников были единицы, редкий мог решиться на поступок, который покрывал имя всех родственников вечным позором — прозвищем «родич отступника».

У старейшин нет писаных законов, принятые решения они согласуют только со своей совестью и вековыми обычаями. Великий почет — быть старейшиной, этот почет нужно заслужить безукоризненной честностью, рассудительностью и беззаветной преданностью своему народу.

Говорят, когда-то выборы старейшин проходили единодушно, без споров, но эти времена давно канули в вечность, общество разделилось на богатых и бедных, в долине появились лавочники, откупщики. Они не занимались скотоводством, не варили брынзу, не сбивали масло, а сады и виноградники для них служили лишь местом летнего отдыха.

Давно, очень давно миновали времена обмена между окрестными крестьянами-хлебопашцами и жителями долины — скотоводами: «один барашек за пуд зерна», «кувшин душистого вина за воз дров». Сейчас за все надо платить деньги, которых мало, и, чтобы их достать, приходится обращаться к тем же лавочникам и откупщикам, заранее обязавшись отдать им шерсть из будущей стрижки, вино из будущего урожая. Появилось ранее не известное долговое обязательство — кабала. Расшатывались вековые устои, падал авторитет старейшин. Богачи старались поставить старейшинами своих людей, и если это не удавалось, то они не ходили на суд старейшин, не выполняли решения этого суда. Наступили новые времена, и вместе с ними пришли иные обычаи, к которым люди привыкали с трудом. Находились и такие, кто вовсе не хотел привыкать к новым порядкам и сопротивлялся им.

Перед воскресным сходом, на котором должны были избрать совет старейшин, в течение десяти дней шла глухая борьба. По вечерам люди, собравшись у дымящих очагов при свете лучин, подолгу до хрипоты спорили.

— Зачем выбирать совет старейшин, если его решения не выполняются? — спрашивают одни.

— Как же без старейшин? Тогда остается закрыть и церковь и позабыть, что ты армянин: все равно попадешь в руки полицейскому, — возражают другие.

— Что толку? Вот лавочник Манукян ходит до сих пор с поднятой головой. Его никто не наказывал за непослушание. Он даже общественному презрению не подвергался.

— Ну, это уж зря, — протестуют третьи. — Давно этому наказанию никого не подвергали. Манукяна тем более нельзя!

— Почему? — не успокаиваются спорящие. — Выходит, обычаи только для бедных, а если ты богат, то над тобой и управы нет.

— Тронь его — он полгорода по миру пустит, все опишет, все продаст. Кто ему не должен?

Лица собеседников делаются суровыми, сжимаются кулаки, опускаются головы.

Глиняный кувшин снова наполняется ароматным вином, хозяйка кладет на поднос свежие лепешки и брынзу. Хозяин подбрасывает в очаг хворосту, зажигает новую лучину, и беседа оживляется. Крепкие, смуглые, с обветренными лицами люди свертывают цигарки. Жадно затягиваясь, они думают, ищут выхода и, не найдя его, заливают горечь своих дум крепким вином.

Настало долгожданное воскресенье. С раннего утра в морозном воздухе раздается мелодичный перезвон колоколов. Люди не спеша собираются в церкви. Женщины поднимаются наверх, в специально для них выстроенную галерею. Мужчины толпятся внизу. Сегодня церковь не вмещает всех, опоздавшие стоят у открытых дверей, голоса певчих доносятся до них словно эхо в горах.