Удивительные приключения барона Мюнхгаузена - Готфрид Август Бюргер

href="ch2.xhtml#id21" class="a">[17], и к ней не имеет касательства ни один из видов наших почтенных академий и научных обществ. Однако, несмотря на это, она во многих отношениях может оказаться благотворной и полезной.

О возможности весьма полезного применения этих рассказов говорит и английский издатель, считая, что таково было и намерение их первого создателя.

Один английский рецензент этой книжки надеется даже, что она способна заставить одуматься известных парламентских крикунов.

Но даже в том случае, если она просто вызовет безобидный смех, автор предисловия вовсе не считает себя обязанным выступать in pontificalibus,[18] — в мантии, воротнике и напудренном парике, — чтобы почтительнейше рекомендовать ее благосклонному читателю.

Какой бы незначительной и легкомысленной ни выглядела эта книжка, она может оказаться ценнее множества толстых и почтенных томов, не способных вызвать ни смеха, ни слез и содержащих лишь то, что вы уже сотни раз могли прочесть в таких же точно толстых и почтенных томах.

Здесь окажутся весьма уместными строки из предисловия старого честного Ролленхагена к его «Войне мышей и лягушек»[19], которые, несколько модернизированные, прозвучат так:

Тот, у кого борода седа,

Кто пуст и только кичится всегда,

Кто враг любому веселому слову,

Уходит пускай подобру-поздорову,

Хотя мы отнюдь не клянемся в том,

Что слушать не станем его потом.

Да, сами мы с синими будем носами,

И седобородыми станем сами.

Все хорошо в надлежащий час, —

И вермут не вечно радует нас,

И новые вина любит народ,

Любит и свежий, душистый мед.

Природе свойственны перемены,

Царит пресыщенье, где дни неизменны,

Нам, повторяясь, наскучит и гений,

Польза и радость — итог изменений.

Веселье ругают у нас то и дело,

Хоть лечит веселье и душу и тело.

Ему мы и сердцем верны и умом.

И с этим, во имя господне, начнем.[20]

БАРОНА ФОН МЮНХГАУЗЕНА СОБСТВЕННОЕ ПОВЕСТВОВАНИЕ

Я выехал из дома, направляясь в Россию, в середине зимы, с полным, основанием заключив, что мороз и снег приведут наконец в порядок дороги в северной Германии, Польше, Курляндии и Лифляндии, которые, по словам всех путешественников, еще хуже, чем дороги, ведущие к храму Добродетели, — выехал, не потребовав на это особых затрат со стороны достопочтенных и заботливых властей в этих краях. Я пустился в путь верхом, ибо это самый удобный способ передвижения, если только с конем и наездником все обстоит благополучно. При таких условиях не рискуешь ни дуэлью с «учтивым» немецким почтмейстером, ни тем, что томящийся жаждой почтовый ямщик станет заворачивать по пути в каждый трактир. Одет я был довольно легко, и это становилось все неприятнее по мере того, как я продвигался на северо-восток.

Так вот, пусть представят себе, как должен был себя чувствовать в этом суровом климате бедный старик, встретившийся мне где-то в Польше. Беспомощный и дрожащий, лежал он на пустыре, по которому гулял северный ветер, и не имел даже чем прикрыть свою наготу.

Мне до глубины души стало жаль беднягу. Хоть у меня самого душа в теле замерзла, я все же накинул на него свой дорожный плащ. И тут внезапно из поднебесья донесся голос, восхвалявший этот добрый поступок в следующих выражениях, обращенных ко мне: «Черт меня побери, сын мой, тебе за это воздастся!»

Я не придал этому значения и продолжал путь, пока ночь и мрак не окутали меня. Ни один огонек, ни один звук не говорили о близости хоть какой-нибудь деревушки. Все кругом было заметено снегом, и я не различал ни дорог, ни троп.

Утомленный ездой, я соскочил наконец с коня и привязал его к какому-то подобию остроконечного бревна, торчавшего из-под снега. Подложив на всякий случай под руку свой пистолет, я улегся неподалеку в снег и так крепко уснул, что открыл глаза только тогда, когда было уже совсем светло. Но как велико было мое удивление, когда я убедился, что лежу на кладбище в какой-то деревне! Коня моего нигде не было видно, но вдруг где-то высоко надо мной послышалось ржание. Я взглянул вверх и увидел, что конь мой привязан к флюгеру на церковной колокольне и болтается в воздухе. Тут я сразу все сообразил. Дело в том, что деревня ночью была вся засыпана снегом. Погода неожиданно переменилась, и, по мере того как снег таял, я, не просыпаясь, потихоньку опускался все ниже. То, что в темноте показалось мне торчащим из-под снега бревном или пнем, к которому я привязал своего коня, было не то крестом, не то флюгером на колокольне.

Не задумываясь, я вытащил один из моих пистолетов, выстрелил в недоуздок и, благополучно вернув себе таким образом своего коня, пустился в дальнейший путь.

Все шло прекрасно, пока я не добрался до России, где зимой не принято путешествовать верхом. Так как обычно я следовал правилу всегда придерживаться местных обычаев, я добыл маленькие одноконные беговые сани и весело помчался в Санкт-Петербург.

Не могу сейчас точно сказать, было ли это в Эстляндии или в Ингерманландии, но помню только, что случилось это в дремучей лесной чаще, когда я вдруг увидел, что за мной со всех ног несется чудовищной величины волк, подгоняемый нестерпимым зимним голодом. Он вскоре настиг меня, и спастись от него не было никакой надежды. Машинально кинулся я ничком в сани, предоставив лошади, во имя общего нашего блага, полную свободу действий. И тут почти сразу произошло именно то, что я предполагал, но на что не смел надеяться. Волк, не удостоив такую мелкоту, как я, своим вниманием, перескочил через меня, с яростью накинулся на лошадь, растерзал и сразу же проглотил всю заднюю часть бедного животного, которое от страха и боли понеслось еще быстрее, Спасшись таким образом, я тихонько приподнял голову и, к ужасу своему, увидел, что волк чуть ли не целиком вгрызся в лошадь. Но лишь только он успел забраться внутрь, как я, со свойственной мне быстротой, схватил кнут и принялся изо всей мочи хлестать по волчьей шкуре. Столь неожиданное нападение, да еще в то время, как волк находился в таком футляре, не на шутку напугало зверя. Он изо