Литературный роман - Максим Шишов

Теперь же выяснилось, что в советские времена Алексей Иванович был большой шишкой, возглавлял отдел разработок и одно время исполнял обязанности главного инженера завода. Он рассказал, между прочим, что завод этот производил совершенно изумительные детские коляски, которые тут же уходили на экспорт и к разработке которых он был причастен. Служил в юности на флоте, много ездил по стране, был два раза женат, сын у него в Москве, дочь в Новосибирске. Он ругал перестройку и хвалил персики, которые ел в Ташкенте.

Алексей Иванович – симпатичный человек. Но он разворачивает передо мной свою жизнь, и я чувствую тоску. То, что пленяло, радовало, печалило, – теперь свиток пыльных событий, какие есть у всех. Жены, дети, командировки… Я смотрю на его лошадиное лицо, и вдруг в стеклах его очков вспыхивают красные звездочки.

Это салют.

30.04.07

Пять дней назад я переехал. Новое мое пристанище представляет собой узкий гроб с высоким сводчатым потолком. Обои страшные. Мебель: перекошенный на правый бок диван, табурет, стол с тумбочкой без дверцы и книжный шкаф без книг.

Все бы ничего, но квартира трехкомнатная, а это значит, что нас в ней трое. Я квартирую с пожилым господином в очках и студентом неопределенной специальности. По утрам мы сложно вальсируем между ванной, туалетом и кухней и деликатно оттираем друг друга от плиты. В воздухе плотным туманом висят: «простите», «будьте любезны», «пожалуйста», «ах», «не беспокойтесь». Мы все очень вежливы, очень боимся друг друга потревожить и не смотрим друг другу в глаза, поскольку боимся увидеть там ту же нищету, одиночество и безнадежность.

05.04.07

Давно не брался за дневник. А жаль – событий произошло много. Я занимаюсь теперь рекламой, причем сразу в двух качествах. В первом качестве сижу за столом и, льстиво улыбаясь, объясняю клиенту, что лучшее, что он может сделать, – это заказать у нас полнокровную рекламную кампанию. С рекламой та же проблема, что и с футболом, – в ней разбираются абсолютно все, и клиент уходит, заказав один-единственный баннер. Второе качество – изобретатель рекламных слоганов. Мой талант нашел странное признание. Теперь по ночам я рифмую идиотские стишки да изобретаю слоганы. Скажем, для ОАО «РЖД» – «Из колеи не выскочит!», но нравится он, похоже, только мне.

03.03.07

По взглядам, которые бросает на меня хозяйка, понимаю, что скоро мне откажут от квартиры. Надо искать что-то другое, но цены!

Они растут, но инфляции, как водится, нет. Прошли слухи, что собираются реконструировать вокзальную площадь. Иначе пустить трамвай и построить фонтаны.

28.02.07

Совсем забросил дневник. Писать, впрочем, было особенно нечего. Роман ползет медленно. Все как будто не хватает чего-то. Продираюсь как сквозь глубокий и липкий снег.

Завтра весна. На душе муторно.

03.01.07

Прощаясь со старым годом, принято подводить итоги. Итоги таковы: один опубликованный рассказ, три написанных и неопубликованных, шесть недописанных да восемь страниц романа. Негусто.

Перед новым годом поссорился с хозяйкой. Она хочет поднять квартплату, я этого не хочу. Насилу убедил ее оставить пока прежнюю, но эта отсрочка месяца на три, а дальше мрак. Где взять денег? Этот вопрос преследует меня неотступно: где взять денег?

С такими мыслями трудно обрести спокойствие.

10.12.06

Неожиданно начал писать роман. Странное чувство, я думал никогда уже этого не будет.

Но посмотрим.

14.11.06

Осень. Все еще осень, а хочется зимы.

Заходил Корниловский, принес бутылку вина. Хорошо посидели, но он ушел, и сразу стало тоскливо. Частые смены настроения одолевают меня. От поганого к еще худшему.

22.10.06

Встретил на улице Корниловского. Был он весел и рассказал среди прочего, что Котеночкин задумал сочинить венок сонетов.

А получился веник.

Большой оригинал этот Котеночкин. Единственный румяный поэт в городе. Единственный, кто пишет слово «поэзия» с большой буквы. Единственный, кто бескорыстно хвалит чужие стихи.

10.09.06

Вчера случилось литературное побоище. Сошлись Поэт-Из-Владивостока и Арт Телемшеев. Ключевые слова: море-волны-паруса, блуза белая, грудь открытая; грудь открытая – перси томные; перси томные, босоногая, все по берегу чайкой брошенной. Этот владивостокский эротизм заканчивался перефразированным вступлением к «Анне Карениной», а надо знать задушевное отношение Арта Телемшеева к Толстому. Едва Поэт-Из-Владивостока договорил последние слова, вступил Арт Телемшеев:

– Что-то белое, жаркое металось как в бреду: «Ах, дурно делаю, скверно!», но, сама не подозревая, делала хорошо.

И поделом!

Перечитал, и грустно стало. Разучился я подбирать слова, и, что пишу, понятно только мне. Впрочем, никто, кроме меня, это не прочитает, ибо пустая трата времени – читать чужие дневники.

17.08.06

Все-таки Гете – самый переоцененный поэт. Его «Фауст» ужасен. Первая часть еще кое-как, и то только оттого, что по ней поставили оперу. Вторая – просто невнятная мешанина. Недаром половина переводов обрывается на первой.

12.08.06

Решил прочесть «Фауста». Третья попытка.

10.08.06

Я наконец дописал его. Ура!

24.07.06

Неужели я в отпуске? На улице жара, вечером обещают грозу. Рассказ пишется гораздо быстрее, чем я думал. Видимо, надо чаще брать отпуск.

20.07.06

Уже три дня пишу один забавный рассказ. Там Питер, книги и одно небольшое убийство.

15.06.06

Ох, уж мне эти литераторы. Ох, уж мне эта литература.

Не надо было столько пить.

Не надо.

Глава 4

Мы шли к Дорошевичу, у которого собирался литературный народ.

Было пасмурно. Утром прошел дождь, и лужи, следуя неизменной привычке начинать с крыш, выставили на продажу дома с тем особенным безразличием, которое возникает от длительного коммерческого неуспеха. Мы шли не торопясь, заходя во все книжные магазины, нигде ничего не покупая. Мимо парка, где катали на лошадях. Мимо площади и фонтана в газовой юбке, со свешивающейся набок струей. Почему-то хотелось спать.

Может быть, я просто нервничал.

Проезжая мимо, машины оставляли на асфальте рифленые следы.

Мне кажется теперь, что всю дорогу мы прошли молча, но такого просто не могло быть, а значит, мы говорили, и я даже, может быть, больше, чем следовало.

Пантограф трамвая, с того места, откуда он был виден, напоминал скелет, сцепивший руки над проводом. Было душно. Пахло чебуреками и землей. От башни с золотисто-коричневой чешуей на куполе мы повернули вниз.

Спустя полгода по этой же улице будет возвращаться герой так и не написанного мной романа. Всякий раз фонарь будет раскладывать его тень надвое: заднюю – маленькую и плотную, которая, нырнув под ногами, будет выскакивать спереди, удлиняться и бледнеть, пока не сольется с первой, зыбкой, почти невидимой. Они будут вертеться вокруг него как часовые стрелки. Я напишу об этом через два месяца, когда растает снег, по которому он шел, а тот, что останется, не будет перламутровым.

В лифте мы поднялись на шестой этаж.

Дверь отошла нам навстречу, открывая полумрак и висевшую в нем фигуру.

– Гена дома? – спросил Андрей. Слова заходили волнами, чуть-чуть рассеяли полумрак. Женщина в белой ночной рубашке не ответила. Темнота проглотила ее ноги, бока, лицо – последним исчез белый нимб, словно кто-то задул одуванчик.

Мы остались одни. Стало слышно, как плачет ребенок. На стене висела клеенка с утятами, на клеенке велосипед с одним колесом. Стояла сбоку стиральная машина, вроде бы ржавая, тазик с пачкой стирального порошка и щипцами. На вешалке с крюками висели пальто и тулуп, несколько курток горой были свалены на тумбу. Пахло чем-то сладковато-соленым.

Мы двинулись по невероятно длинному, забитому мебелью коридору. Вдоль мешков. Комода. Компьютера. С шапкой на мониторе. Вдоль трюмо с нашими двойниками. Мимо комнаты, где скрылась женщина, где плакал ребенок. Дальше в совершеннейший мрак. Коридор изгибался, отсвечивал латунными ручками. Ковер кончился. Под ногой оказалось что-то склизкое и мокрое, наверное половая тряпка. От неожиданности я налетел на Андрея, он делал что-то с мягкой темнотой, постукивал, шуршал, бубнил…

Сквозь напечатанную скобку потек мутный свет. Желтая скобка стала толще, превратилась в проем.

Забубнило громче и затихло. Горело шесть свечей. Над ними лицо, под ними листы. По краям комнаты угадывались люди.

– Идите сюда, – раздался голос. Мы пошли. Метнулись чьи-то ноги.

– Извините, – глухо сказал Андрей.

– Садитесь, – рука подпрыгнула, указывая вниз. Пустота обернулась креслами.

В наступившей тишине беззвучно скатилась парафиновая капля – свеча откладывала икру.

– …И не было больше домов и улиц, мостов и вокзалов, – затянул новый голос. – Земля и небо исчезли. Не было ничего – огромное белое пространство растворило в себе Город. Оно пеленало его, оно заботилось о нем, оно пело ему песни – странные колыбельные, которые невозможно было отличить, в которых не повторялся ни один звук. И Город слушал.