Этот странный мир. Сборник - Борис Евгеньевич Штейман

который он держит в другой руке. Не знаю, есть ли что-нибудь хорошее в чемоданчике для Морокова. Или же его ждет что-то совсем другое?

– Давай-ка уходить. – Тяну я его за рукав и, улыбаясь, подмигиваю курьеру с пистолетом.

– А где же микросхемы?! – восклицает недовольно Мороков.

"Ну уж точно! Ненормальному море по колено!"

Курьера, видимо, забавляет такой ход событий. Он смеется, обнажая гнилые зубки.

С трудом вытаскиваю Морокова за дверь. Тащит он за собой открытый чемоданчик. Тесно втроем в прихожей. Но курьеру, наверное, наказано: оружие не применять. По-прежнему вяло играет рахитичный мальчик в полутьме коридора у старого облупленного велосипеда.

А топот приближающейся колонны все слышней и слышней. Видна поднятая ею пыль над низкими деревцами вдоль дороги у горы....

На вокзале скверно. То ли пришел поезд, то ли нет. Застыли автоматы для продажи билетов. Наконец подносят два маленьких, очень хороших гроба. Полированный дуб зеркально блестит. С боков бронзовые фигурные ручки. Очень может быть, что это и не гробы, а футляры для альтов или даже для виолончелей. Нет, пожалуй, все же для альтов. Виолончель бы туда не влезла.

Объясняю, что ехать придется по набережной, а потом в горку и мимо Кремля. Можно погрузить их на багажник, не исключено, что поместятся, но вдруг один соскочит? Опасно! И приезжать второй раз ужас как не хочется. На сердце тяжесть такая, что хуже некуда. Неужели все же гробы?..

Перрон крытый. Вот-вот подойдет поезд. Вроде бы уже и не крытый. И не вокзал. А полустанок. И стоять поезд будет всего минуту, а может быть, и еще меньше. С трудом забираюсь в последний вагон. Собственно, это и не вагон вовсе. А отгорожена часть паровоза. Публика внутри премерзкая. Отвратные такие рожи. Билеты начинают проверять. Разве можно успеть купить билет? Да еще выясняется, что идет этот состав из двух вагонов в другую сторону. Мелькают за окном знакомые полустанки Казанской железной дороги…

5. Тайны творчества

Тщательно помешиваю очередную порцию детской кашки, варящейся на малом огне. На сей раз из гречневой муки. В ней есть железо и прочие микроэлементы, необходимые для жизнедеятельности. Внушаю себе почтение к этому продукту, от которого меня уже изрядно воротит.

После еды решаю проверить чердак. Поднимаюсь наверх. К люку ведет короткая железная лестница, покрашенная белой масляной краской. Он оказывается не закрытым. Осторожно открываю крышку и попадаю в чердачное помещение. Задеваю головой какие-то веревки, видимо, повешенные когда-то для сушки белья. Иду на свет. Около окошка за пулеметом в профессиональной позе, раскинув ноги, лежит Михалыч. Рядом сидит Эн и набивает в магазин патроны. Михалыч в офицерской гимнастерке без погон, галифе и сапогах. Форма полушерстяная. Он напоминает пулеметчика с плаката из серии учебных пособий для курса молодого бойца.

– Еле нашел подходящее место, – поворачивает он ко мне голову. – На крышах снайперы. Погляди! – приглашает он.

Я нагибаюсь. Действительно, маленькие фигурки залегли на крышах противоположных домов.

– Отсюда прекрасный обзор и отличный сектор обстрела! Если со мной что-нибудь случится, возьмешь командование на себя, – обращается он строго к Эн.

Та делает вид, что не слышит, и продолжает сосредоточенно набивать патроны.

– Ты что, оглохла? – интересуется Михалыч.

– А ты сдурел? Да? – огрызается Эн. – Неужели я буду по своим? Патроны набиваю? Набиваю! Вот и скажи: спасибо!

– С каких это пор они стали твоими? – спрашиваю я.

Она укоризненно качает головой, мол, хватит с меня этого охламона Михалыча, но ты– то, что придуриваешься?

– Энька – стерва! – сообщает мне Михалыч. – Но хороша ведь! Ничего не скажешь.

На Эн ладно сидит солдатская хлопчатобумажная форма. Воротник гимнастерки расстегнут. Немного видна грудь.

– Ты что, на голое тело надела обмундирование? – пытаюсь сбить с нее самодовольную спесь.

– Нет, вы все здесь с приветом. – реагирует она и выразительно крутит пальцем у виска.

– Это будет где-то два на три… – мечтательно говорит Михалыч. – В серо-лиловых тонах! Кажется, оставался еще большой холст. Я ей предлагал надеть кожаную тужурку. Отказалась, дуреха! Тельняшка и кожанка! Ей-богу, было бы лучше. Впрочем, так тоже ничего… Та-та-та, та-та-та! – Начинает он крутить стволом.

– Чувствую, дальше репетиции дело не пойдет! – с сожалением вздыхает Эн.

– Крови жаждешь? – интересуюсь я.

– Не крови, а настоящего дела! – резко отвечает она.

– Энька – стерва! – снова оживляется Михалыч. – Хочет моей погибели. А у меня – дети, – доверительно говорит он мне.

– Так ведь взрослые! И без тебя не пропадут! – резонно замечает Эн.

– Ну как тебе нравится? – довольно смеется Михалыч. Отрывается от пулемета и начинает лапать Эн.

Это зрелище видеть уже совершенно невыносимо, и я ухожу. По дороге к себе размышляю об утрате жизни и способе взаимодействия с потерянным. Подлинное бытие – не сам человек и не окружающий его мир. Надо попытаться бесстрастно созерцать и постепенно избавиться от субъекта как объекта отношений. Страсть расширяется и переходит в любовь…

Решаю пробовать. Прошу Эллу. Она находит у Михалыча небольшой загрунтованный холст. Приносит кисти, краски… Начну с обнаженной натуры. Это проще. Нужна модель. Снова прошу Эллу. Она охотно соглашается. Ищу необходимое освещение. Все не то. Наконец удается найти то, что нужно. Делаю наброски углем. Увлекательное это дело, оказывается, – живопись! Жаль, что поздно сообразил. С шитьем курток никакого сравнения! То было только ради денег.

Элла проявляет удивительное терпение. Чувствуется школа. Я благодарно целую ее… Еще пара сеансов и надеюсь закончить…

Целых два дня ушло на окончание работы. Опустошен и счастлив. Хочется узнать мнение профессионала. И, будто услышав мои мысли, неожиданно заходит Михалыч вместе с Эн. Он долго рассматривает картину.

– Недурно… – цедит сквозь зубы. – Ей-богу, недурно… А тебе как? – обращается к спутнице.

Та хмыкает, чуть прикусив губу. Капелька крови течет по подбородку.

– Получилось… – шепчет она.

– Модель мне кого-то напоминает… – задумывается Михалыч.

Хотя узнать натурщицу нельзя.

– Нет, не пойму кого… – с досадой и к моему облегчению заканчивает он.

Михалыч по-прежнему в военной форме и напоминает вождя. Протягивает мне портсигар.

– Бери! Золотой! На память! – говорит он. – В обмен на картину! – доканчивает и портит впечатление своей корыстью.

– Нет! – не соглашаюсь я. – Лучше вечером я его у тебя отыграю.

– А вы не хотите разыграть меня? – капризно спрашивает Эн.

– Не хочу! – отрубает Михалыч. И, обняв свою подружку за талию, направляется к выходу.

Закрываю за ними дверь. В комнате четыре железных кровати. Почему меня поселили сюда? Аккуратно собираю разбросанные старые газеты. Связываю их в пачки. Надо будет сдать и приобрести какие-нибудь "макулатурные" книжки.

Входят два молодых южных человека. Они – студенты, которые раньше жили