Мизери - Галина Докса

На Урале… В Поволжье… На Кавказе… В странах Балтии… В Санкт — Петербурге…

Света включает воду и садится под душем, обняв колени. Ей жарко. Мыслей нет. Телефон звонит, потом замолкает, опять звонит. Света, встряхнувшись как собака, пробегает в комнату и снимает трубку. С волос ее на пол стекают теплые струйки.

— Да! — говорит она.

— Я был неправ, — гудит в трубке.

— Нет, — говорит себе Света и кладет трубку у телефона.

Она возвращается в ванную, включает холодную воду и долго стоит под душем, пока может терпеть.

Халат белый, как снег, мягкий, как пух. Плед на тахте уютный, тяжелый. По телевизору транслируется «Норма» Беллини. «Эта ария… — думает Света, — эта ария — лучшее, что я слышала в жизни».

Дослушав арию, она выключает телевизор и подходит к телефону. Она решила позвонить Инге. Возможно, та еще не успела уехать. Света не помнит номера. Записная книжка заложена перчаткой — чужой. Перчатка коробится от высохшей грязи. Света трет ее и бьет, потом встряхивает…

Что–то маленькое и легкое вылетает из кожаного раструба и падает к ее ногам.

Света наклоняется, подбирает упавшее — кусочек стекла? камень? — и кладет на ладонь. В прихожей темно. Легкий камушек, выпавший из перчатки, искрится, поймав тонкий луч, отразившийся от зеркала, висящего в простенке. Шагнув в комнату, Света подносит его к глазам. Он прозрачен, бесцветен и играет гранями, как лопастями винта. Света никогда не видела таких камней. Она крутит находку в щепоти…

«Как же? Сняла вместе с перчаткой… Где–то у мамы был альбом «Самоцветы». Но это не самоцвет. Алмаз?..»

Взглянув на телефон с трубкой, лежащей рядом, Света вспоминает, что собиралась позвонить Инге. Она опускает камень в карман халата, берет трубку и несколько секунд слушает короткий пульс гудков в ней. Быстро нажав на рычаг, Света набирает код, мало веря в то, что застанет девушку дома. Инга выходит замуж. Ей двадцать пять… Отсчитав двадцать пять гудков, Света вешает трубку. Сразу звонит телефон. Приподняв трубку, Света мягко роняет ее на рычаг и выдергивает провод из розетки. Она забыла о камне, утонувшем в кармане халата.

«Хороший у меня халат, — опять подумала Света и легла на тахту. — И плед у меня замечательно уютный. Как замечательно, что я купила его пять лет назад, когда все было дешево. Я тогда переплатила…»

Света хочет вспомнить, сколько она тогда переплатила за плед, но у нее не получается. Подобрав колени к самому подбородку, она притворяется, что замерзла, и поэтомужестоко дрожит под тяжелым пледом.

“«Ябылнеправ», — мерзкое какое сочетание звуков!»

Света в отвращении передергивает плечами.

«Эта «ы»! Хуже нет гласной во всех языках. А это безударное «е», не ставшее «и»? Почти что мягкий знак, заикание, икота… «А» — властолюбивое, норовит растянуть себя, намекнуть, что способно кричать и даже петь, а само так пугливо обрывается, чуть только «в» фыркнет на него построже. «Я» же вообще не буква. После «я» следует делать маленькую паузу — извиняться за него. Есть в нем нечто неприличное, в тихом этом «я». А как оно выйдет по–английски? Чуть красивее, но, в принципе, то же самое. А насчет девочки нужно с кем–нибудь поговорить. Возможно, с детским психиатром…»

Она согрелась и уснула. В кармане ее халата лежит алмаз. Утром она вспомнит о нем, наткнувшись на перчатку. Она проверит силу алмаза на оконном стекле. Царапина выйдет глубокой и прямой. Сейчас Света спит. Сны не тревожат ее. За два часа до сна она принимает хорошую таблетку. Она спит со снотворным уже несколько месяцев, с лета. Запасы его подходят к концу, и денег нет возобновить их. Но Свету не страшит будущее. Она сильный человек. Как привыкла, так и отвыкнет. А сны…

Это же просто ночные мысли!

Вот отчего Света столько думает днем. Она не видит снов.

PAST INDEFINITE

(ПРОШЕДШЕЕ НЕОПРЕДЕЛЕННОЕ)

Прошлой весной и летом, когда умирала мама, Свету замучили сны. Она спала урывками, по два–три часа в день, не больше, но, если б это было возможно, согласилась бы совсем не спать, так тяжелы были ей ночные пробуждения в полумраке комнаты, наполненной стонами матери. Сны повторялись, обменивались сюжетами, пейзажами, приходили по двое, по трое, сплетались, прятали лица, но, снявши маски, заставляли Свету узнать себя и удалялись поодиночке, чтобы вернуться вновь в новом или прежнем обличье.

Был сон, возвращавшийся чаще других. Был он короток, ярок и резко отличен от прочих. Он приходил один — пугать. Очнувшись от этого сна, Света силилась облегченно улыбнуться, ибо жизнь, принимая ее в холодные объятия — строгая, требовательная жизнь, окружившая мамину агонию и весну, равнодушную к смерти, машинально–печальная, безнадежно долгая жизнь, — представала перед очнувшейся Светой великолепной, торжествующей правдой, тогда как кошмар, только что бывший явью, обращался в ничтожную ложь, рассыпался прахом и не мог, не должен был повториться.

Но сон повторялся. Он настигал ее то на одном, то на другом витке прошлого; то во вчерашнем дне; то в тесной игровой комнате ее раннего детства, шевелящейся тенями на стенах; то на пороге юности; то в летнем празднике счастливой любви на берегу спокойного моря; то в будущем, сухом и топком, чадящем торфяным дымом; менялось время года, суток, менялось число ее лет и число людей, обступивших ее, оцепеневшую в центре сна; менялись причины, по которым она должна была помещаться именно в центре, в средоточии происходящего (ей не дано было увильнуть, мимикрировать, вывернуть сон наизнанку — умереть, в конце концов!), — не менялось одно — ее полное выпадение из мира этих людей, когда–то любимых или нелюбимых, а часто — презираемых, но все равно — людей, человеческих детей, рожденных жизнью и рождающих ее, тогда как Света, мечущаяся меж ними, сомкнувшими ряды, подступавшими, уже не была человеком. Была она… Она была — ничем.

Нет! Даже не призраком металась она от лица к лицу, взмахивая полами плаща! И не ведьмой кралась она, когда в отчаянии спешила уничтожить, сгубить маленького ребенка, едва вставшего на ноги, розового от зари, горящей над городом, по которому передвигался он на паучьих лапках, спасаясь от нее! Не могла она быть и ангелом, парившим на черных крыльях над людной площадью, удовлетворенно следившим, как падают и застывают в скрюченных позах нагие, неизвестные ему потомки, благодарно взглядывая на небо!

Она была ничем. Она была тем последним ничем, за чьей смертью останавливается все и чья немота лишает смысла все слова, когда–либо произнесенные человеческими губами. С пальцем, перечеркнувшим щель рта, летела Света над опустевшим городом, и вина, черная, неискупимая вина жила в ней единственной дрожащей каплей крови.

Капля вытекала, повисала и падала, окрасив туман, заслонивший Землю от Светиных глаз. Света рушилась и ломалась, привставала на колени; становилась собой; вспоминала, кого убила она вчерашней ночью под мостом бездумно и злобно. Струсив при виде рядов любимых лиц (как много ей снилось любимых лиц, когда умирала мать!), она искала для себя оправданий, но знала, увернувшись, убегая, прячась в земляной яме, что оправдания нет.

Она просыпалась в поту. Мать стонала и просила пить. Света, счастливая жизнью, смотрела, как льется щедрым потоком вода из кувшина, звонко ставила кувшин на стол, поила мать, приподняв ее невесомую голову над подушкой, улыбалась, если мама открывала глаза, улыбалась…

Улыбалась.

«Как только я умру, — сказала мама с хлопотливой интонацией, — сразу же продезинфицируй квартиру».

Она говорила это часто и так же беспомощно и строго, как говорила, провожая Свету в отпуск: «Как только приедешь, сразу дай телеграмму!», или, отправляя на экзамен: «Как только сдашь, сразу позвони», или темным утром зимних будней, перед Светиным выходом из дому: «Как только подойдет трамвай, помаши мне рукой. Я буду знать, что ты дошла».

Окна их квартиры выходили на перекресток. Мама могла видеть Свету в негустой толпе, ожидающей трамвай. Она вставала к окну и смотрела до самого лета. Летом она уже не вставала. Но тогда Света почти не выходила из дому. Мама умерла в июле, ночью. С той ночи Света больше не видит снов. Она засыпает и пробуждается так же легко, как включает и выключает светильник, повешенный низко над креслом, звенящий по утрам хрустальными подвесками, если Света, проходя мимо, бездумно или раздумчиво проводит по ним указательным пальцем.

РRESENT CONTINUOUS

Утром Света в последний раз обыскивает прихожую. Кошелька нет. Чужая перчатка свисает с подзеркальника. Она похожа на отрубленную высохшую руку чернокожего невольника. Света, полюбовавшись камнем, вкладывает его в чехольчик для безымянного пальца и туго перевязывает перчатку ниткой у основания.