Сердца четырех - Владимир Сорокин

– Что ж… спасибо, Ольга Владимировна. Пойдемте к Воронцову?

– Да, да! – встрепенулся Штаубе, вытирая губы салфеткой.

– Пойдемте, а то поздно, и вообще… не хорошо.

– Генрих Иванович, – Ольга показала на плавающую в стакане с водой головку.

– Да, да, – Штаубе вынул головку и осторожно вложил себе в рот. Все устали из-за стола.

– Идите, я приду, – Ольга закурила, направляясь на кухню. Ребров, Штаубе и Сережа прошли в темную комнату, расположенную рядом с кухней. Все четыре стены в комнате были заняты полками, тесно заставленными консервами, спиртным и другой провизией. Посередине пола была крышка погреба, запертая на задвижку. Ребров оттянул задвижку, открыл крышку. Из темного люка хлынул запах человеческого кала. Люк был затянут металлической решеткой. Ребров взял с полки электрический фонарь, посветил в люк:

– Андрей Борисович, добрый вечер.

На дне глубокого бетонного мешка заворочался человек. Он был без ног и без правой руки и лежал в собственных испражнениях, густо покрывших пол бункера. На нем был ватник и какое-то тряпье, все перепачканное калом. В углу стояли динамомашина с ручкой, и присоединенный к ней электрообогреватель.

– А я… – хриплым голосом произнес Воронцов, глядя вверх. Бородатое лицо его было худым и коричневым от кала.

– Как дела? – Ребров осветил Воронцова. – Машина работает? Не мерзнете?

– Ну… все это… работает и работает исправно, – проговорил Воронцов, помолчал и заговорил быстро и неразборчиво. – Я, я, Георгий Адамович, я постоянно тру и крутить готов, ну, там, когда есть и необходимое, все будет и уже работает, я знаю все, ну, так сказать, возможности и прошлый раз я усвоил и готов к исправлению, готов к, ну, разным, готов быть в форме и знать то, что вам и мне и что нужно знать, что необходимо знать, я готов.

– Замечательно, – кивнул Ребров. – Культя не кровит?

– А я… я это, – затряс головой Воронцов. – Я же вот… вот… как все необходимо.

Он торопливо вынул из ватника и показал обмотанный тряпьем обрубок руки. Ребров кивнул и переглянулся со Штаубе. Штаубе показал ему большой палец. Зашла Ольга с большой миской вареного картофеля, поверх которого лежали кусок хлеба и кусок сала. Ольга поставила миску на решетки, стряхнула пепел папиросы в бункер:

– Привет, Воронцов.

Воронцов задвигался, прополз к противоположной стене, неотрывно глядя вверх:

– А… Татьяна Исаковна… я… просто…

– Он что, опять без маковых? – спроста Ольга.

Ребров кивнул. Сережа взял картофелину и бросил вниз. Воронцов упал на пол, накрыл картофелину рукой, подтянул к себе и зачмокал.

– Так, – Ребров хлопнул в ладоши. – Начнем, Андрей Борисович, прошлый раз вы нас разочаровали. Разочаровали настолько, что я, признаться, собрался на все махнуть рукой. И я бы это сделал, уверяю вас, если бы не был по внутреннему складу человеком добрым и благодушным. Это во-первых. И во-вторых, если бы Борис Иванович, – он посмотрел на Штаубе, – за вас не заступился.

Штаубе кивнул.

– Так что сегодня, Андрей Борисович, вас последний шанс. Отнеситесь к нему серьезно. Поймите, что ваше будущее в ваших руках.

– В вашей голове, – добавила Ольга.

– Да, да, – кивнул Ребров и спросил громче обычного:

– Итак, Воронцов, вы готовы?

Воронцов выполз на середину пола бункера, сел:

– Я да. Я да.

– Тогда, пожалуйста, №1.

Воронцов откашлялся и заговорил, старательно проговаривая слова:

– Если я люблю море и все, что похоже на море, и больше всего, когда оно гневно противоречит мне, если есть во мне та радость искателя, что гонит корабль к еще неоткрытому, если есть в моей радости радость мореплавателя, если некогда ликование мое восклицало: берег исчез, теперь пали с меня последние цепи, беспредельность шумит вокруг меня, вдали от меня блестит пространство и время, ну, что ж, вперед, старое сердце. О, как же страстно не стремиться мне к вечности и к брачному кольцу колец, к кольцу возвращения. Никогда еще не встречал я женщины, от которой хотел бы иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я. Ибо я люблю тебя, о вечность. Он замолчал, неотрывно глядя вверх.

– №2, – скомандовал Ребров после небольшой паузы.

– Я это, это да… вот. Акт дефекации – сложнорефлекторный акт, в котором принимают участие кора головного мозга, проводящие пути спинного мозга, периферические нервы прямой кишки, мускулатура брюшного пресса и толстого кишечника. Рефлекс на дефекацию возникает в прямой кишке при раздражении ее каловыми массами, и следовательно, она является не только трактом для одномоментного прохождения, но и местом для временного скопления каловых масс. Различают несколько типов дефекации: одномоментный и двух-, или многомоментный. При дефекации первого типа все совершается одномоментно, быстро: после нескольких напряжений брюшного пресса выбрасывается все содержимое, скопившееся в прямой кишке и сигме…

– А что такое сигма? – громко спросила Ольга.

– Сигма… сигма это отдел толстого кишечника, находящийся над прямой кишкой, являющейся продолжением нисходящего отдела толстой кишки. При дефекации второго типа, двухмоментной, в первый момент выбрасывается лишь часть содержимого, скопившегося в прямой кишке. Через несколько минут после выбрасывания первой порции каловых масс очередная перистальтическая волна выталкивает содержимое из сигмы в прямую кишку, вследствие чего появляется повторный позыв на дефекацию.

Ребров вздохнул, посмотрел на Ольгу. Она устало потерла виски и зевнула. Штаубе с сердитым лицом сосал головку. Сережа, шевеля губами, читал надпись на иностранных бутылках.

– №3, – произнес Ребров.

– Примеры искусственно выломанного основания черепа, по-видимому, для того, чтобы добраться, до мозга, – быстро и с облегчением заговорил Воронцов. – Рассматриваются как доказательства каннибализма. Слева верху череп из Штейнхейма, справа череп неандертальца из Монте-Чирчео, внизу современный папуасский череп с Новой Гвинеи и доисторическая находка из Моравии. Скопление мезолитических черепов. Захоронение из пещеры Грот дю Кавийон, Гримальди, Италия. Три крупные каменные орудия архаического типа, изготовленные из твердой вулканической породы. Северная Австралия. Уникальный маленький гарпун с тремя рядами ровных…

– Ну хватит, хватит, хватит в конце концов! Сколько можно! – вдруг раздраженно выкрикнул Штаубе, выплюнув головку в руку. Воронцов смолк.

– Виктор Валентинович! – негодовал Штаубе. – Если вы позволяете глумиться над собой, над своей душой, то хотя бы пощадите наши души!

– И наши уши, – тихо добавила Ольга и, тяжело вздохнув:

– Ужасно, как все ужасно…

– А что… стень? – повернулся к ним Сережа.

– Нельзя потворствовать негодяям, нельзя! Я старый человек, Виктор Валентинович, я могу понять и простить многие человеческие слабости, я христианин! Я могу простить невежество, хамство, жестокость, даже – подлость! Но только не глумление над человеческой душой! Никогда! А ты… – он наклонился над решеткой. – Ты… негодяй! Если ты… если ты плюешь, пренебрегаешь, если ты… – голос Штаубе задрожал. – Если ты… ты… ты знай… нет! Господи…

Он повернулся и вышел из кладовой.

Ольга загасила окурок о торец полки, бросила его в бункер и тоже вышла.

– Что, опять – стень? – Сережа подошел к Штаубе.

– Сережа, – Ребров снял с решетки миску с картошкой. – Пожалуйста, отнеси это на кухню.

– Слушаюсь и повинуюсь, – Сережа взял миску и вышел.

Ребров долго молчал, сложив руки на груди и опустив голову. Потом заговорил:

– М-да. Итак, Андрей Борисович, подведем итоги. Выводов за эти четыре дня вы не сделали, это – раз. Я переоценил ваше нравственное начало, это – два. Я недооценил ваш плебейский прагматизм. Три. Приговаривать вас к четвертой ампутации – банально и в данной ситуации лишено всякого смысла. Наше решение вам было известно заранее.

Ребров с грохотом захлопнул бункер крышкой, запер ее на задвижку. Поднял с пола фонарь, поставил на полку и вышел.

Штаубе, Ольга и Сережа ждали его в столовой. Ольга складывала грязную посуду, старик с сердитым лицом сосал головку, Сережа крутил кубик Рубика. Ребров подошел к столу, рассеянно взял из вазы яблоко, откусил.

– И Генрих Иваныч, и я тебя предупреждали, – сказала Ольга.

Ребров отошел к окну. За окном было темно и падал снег.

– Оль, а он по пальцам не показывал, не делал? – спросил Сережа. Ольга отрицательно качнула головой.

– Он просто хунвейбин! – Штаубе выплюнул головку в руку.

– Я вам, Виктор Валентинович, говорил еще месяц назад, когда вы сделали первую пробу! Нравственность у этого типа вообще отсутствует! Это мыслящее животное! Этот негодяй с невероятным хладнокровием, с прямо-таки адской наглостью пользовался вашей снисходительностью!

– Нашей снисходительностью, – вставила Ольга.

– И потом, что это за тон, что за тропино? Почему, например, тогда, перед праздником он молчал и показывал – три? И почему теперь все псу под хвост? Почему нет фаллей? Почему мы опять в дураках?