Консул - Валерий Большаков

Эдик задумался, соображая – обидеться ли ему, или ответить гневной филиппикой? – и надулся.

– Пошли, подкрепимся, – сказал ему Искандер, – а то твое лицо кавказской национальности осунулось за ночь.

– Только после вас, – пробурчал Чанба, – о мудрейший из мудрейших, энциклопедия моего сердца!

– Обращайся к ней почаще, – сказал Тиндарид покровительственно, – и необработанный алмаз твоего разумения засверкает бриллиантовыми гранями…

– Пошел ты знаешь куда! – зашипел Эдик. – Гранильщик нашелся!

– Сейчас я вас обоих пошлю, – пригрозил Сергий. – Конюшню чистить. М-м?

– Это была утренняя зарядка, – быстро сказал Чанба.

– Скорее, разрядка, – уточнил Искандер.

– В триклиний – шаго-ом… – скомандовал Лобанов, – марш!

Тиндарид с Эдиком выступили, печатая шаг, в атрий, окаймленный колоннами из желтоватого мрамора. Большой бассейн, расположенный посередине, пересох за зиму, а прямоугольный вырез в крыше прямо над водоемом был затянут тканью, чтоб не задувало.

– Налево, ать-два!

Искандер и Чанба четко развернулись и прошествовали в триклиний – обширную трапезную, разделенную на две части шестью колоннами тиволийского мрамора. На пороге их встретил триклиниарх Крассиций Пасикл, по будущим понятиям – завстоловой. Он строго предупредил входящих:

– С правой ноги!

И преторианцы послушались – зачем зря богов гневить? Плохая примета – войти с левой ноги. А еду брать левой рукой и вовсе неприлично. Тиндарид объяснял это табу на примере арабов – эти дети пустыни подмываются левой рукой и, если они этой же конечностью предлагают тебе пищу, значит, хотят нанести страшное оскорбление…

В глубине триклиния за колоннами стоял стол из мрамора, а вокруг него разместились высокие ложа с разбросанными пуховыми подушками в пурпурных наволочках. Свет сюда проникал из атриума, через узкие стрельчатые окошки, поэтому в зале царил сумрак, который больше сгущали, чем разгоняли лампы из алебастра и позолоченной коринфской бронзы, обтянутые цветной индийской тканью.

Проворные рабы накрывали на стол, а важный пышный Крассиций руководил трапезой, движением бровей регулируя смену блюд.

Сергий уселся на ложе, подвинув Гефестая, приветствовавшего принципа ухмылкой. Огромный, не в меру упитанный, но в самом расцвете сил, сын Ярная разлегся по римскому обычаю, облокотившись на левую руку, а правой поднимая емкую чашу.

– Что, кушан, – бодро спросил его Эдик, намекая на национальную принадлежность Гефестая, – кушать захотел?

– А то! – пробасил сын Ярная.

– Я буду лепить с тебя Диониса на пенсии, – сообщил кушану Искандер, устраиваясь напротив.

– С чего это – на пенсии? – насторожился Гефестай, зная по опыту, насколько остры бывают языки его товарищей.

– Раздобрел ты больно, – озабоченно оглядел сына Ярная Тиндарид, – лежишь, как тюлень…

– Был кушан, – вздохнул Чанба с притворным сожалением, – стал жрун…

– И зарос весь, – продолжал брюзжать Искандер, – а щетина старит. Ты когда бриться думаешь?

– Да было б тут хоть мыло какое, – заныл Гефестай, – я уж не говорю пена для бритья, а то ж мочи нет! Скребут, гады, по живому, будто скальп снимают!

Тзана засмеялась, закидывая голову. Женщинам не дозволялось возлежать за трапезой, обычай предписывал им сидеть, но сарматка внесла коррективы в правила поведения за столом – она уселась, подложив под себя ноги. «Полурослик» Эдик не любил есть лежа, но еще пуще он не выносил сидеть на высоком ложе, свесив ноги – они чуть-чуть не доставали до пола. Изображать хоббита Чанбе не нравилось чрезвычайно, а посему приходилось принимать лежачее положение.

– Ну набросились, – нетерпеливо скомандовал Сергий, и рыжий раб по имени Луципор бросился распечатывать амфору с александрийским – сладким ароматным вином. Выбив глиняную затычку, он пропустил содержимое сосуда через цедилку в широкий кратер, похожий на тазик с ножкой, и уже оттуда стал черпать ковшиком и наполнять чаши. Двое тщедушных рабов разносили вино, одновременно оделяя хозяев маленькими горячими хлебцами.

– Ну, поехали! – произнес Гефестай немудреный тост, после чего торжественно опорожнил свой сосуд.

Сергий отпил изрядно и принял в левую руку поданную тарелку. На первое были бобы с телятиной. До вилок прогресс еще не добрел, и Лобанов привычно запустил в яство пальцы.

– Отлично, Крассиций, – одобрил он. – Мясо мягкое и сочное, не пересушено.

– Самое то, – согласно кивнул Эдик.

Триклиниарх залучился от гордости и счастья.

– Иногда я себе удивляюсь, – негромко сказал Лобанов. – Помните, каково нам было в рабстве? А как неловко было покупать Кадмара, Акуна, Уахенеба с Регебалом! Теперь же все как бы по-другому, я привык быть рабовладельцем и уже не замечаю, как вокруг меня снуют купленные мною люди, как они торопятся ублажить и услужить…

– Перестань, – лениво отмахнулся Искандер. – Рабовладение кажется дикостью в двадцать первом веке, но во втором оно обычно, как дыхание, как снег зимой и листва летом. И не надо сравнивать нас с домашней прислугой. Мы были гладиаторами и ходили по краешку, не зная, долго ли проживем и какой из боев станет для нас финальным. А рабы, что горбатятся «во глубине испанских руд»? По восемнадцать часов, прерываясь на сон-обморок или чтобы проглотить вонючее хлёбово… Для них благо – короткая жизнь, подобная долгой казни. Чем скорее она закончится, тем лучше… А как тяжко живется рабам в латифундиях, где пашут от зари до зари? И как же они завидуют городским! Это у нас их два десятка, а у соседей, знаешь, сколько? Четыреста! У них раб-веларий только тем и занят, что занавески с утра раздвигает, а вечером задергивает. А раб-сферист просто надрывается – его работа заключается в том, чтобы подавать мяч при игре в «треугольник». Так что… Вот ты удивляешься, а не забыл, что я сам родом отсюда? Я имею в виду – из этого времени? Я рожден в Селевкии и мальчиком оказался в рабстве, а отроком попал в твое «родное» время. И как же дико мне было видеть свободных за работой… Никаких шансов!

– Видеть – что… – проворчал Гефестай. – Я и сам из Пурушапуры. Он, – сын Ярная кивнул на Тиндарида, – из Парфии к вам в СССР переместился, а я из этого… из Кушанского царства. Ага… В школу вашу ходил, и года два привыкал к мысли, что все люди равны и раб – это тоже человек. У меня это просто в голове не укладывалось! Как так, думаю: говорящее орудие – и разумное, вроде меня?! Чего-то там хочет, чувствует, соображает? Он же раб!

– Привыкал он! – фыркнул Эдик. – Просто ты не видел невольников в двадцатом веке, но они от этого не перевелись. Девок обычно на Ближний Восток продают, да и за океан тоже, а мужиков… Да вы вспомните, скольких наших пацанов чечены сделали рабами!