Консул - Валерий Большаков

А карусель всё пуще разгоняется, ускоряя и ускоряя бешеное коловращение жизни…

Пускаются в путь разносчики, менялы позванивают на нечистых столах монетами с профилем императора.

Зеваки, окружившие заклинателя змей, хором восхищаются его мастерством, голоса нищих заливаются на все лады, жалобя прохожих именем Доброй Богини. А прохожие прут и прут себе мимо, разливаясь неудержимым половодьем по улицам, крича и толкаясь, по солнцу или в тени.

Только богатеям удается выспаться в Риме. Они прячутся от шума и гама в глуби особняков-домусов, скрываются за толстыми стенами, обнесенными садами.

Однако утром и тут не особо поваляешься – на рассвете ударяет колокол, и целые декурии[7] рабов с заспанными лицами наполняют роскошный домус.

Они бренчат ведрами и хлещут мокрыми тряпками, стучат лестницами, с которых достают до потолков. Уборщики рассыпают по полу опилки, которые после выметают вместе с облепившим их мусором, вооружаясь вениками из пальмовых листьев и метлами из сухих ветвей тамариска. Рабы задирают шесты с привязанными к ним губками, очищая пилястры и карнизы, моют, трут, вытряхивают пыль… Уснуть невозможно, но и в богатых домах встают до свету.

Сергий Корнелий Роксолан, принцип-кентурион претории, даже не пытался продлить сон.

Ставни его спальни-кубикулы были отворены навстречу хмурому утру. Бронзовые рамы, забранные мутными стеклянными кругляшами, цедили серое мерклое сияние, в котором даже скудный свет ночника казался ярким.

Стоял январь, но холод и сырость со двора не проникали в спальню – по углам раскрывались керамические воронки гипокаустов, нагонявших теплый воздух. Он хорошо прогревался в подвальных печах, коими заведовал Леонтиск, раб-истопник, всегда чумазый и всегда навеселе.

Поворочавшись, Сергий сел и протер глаза. Его ложе из черного дерева, инкрустированного слоновой костью, серебром и лазуритом, выглядело роскошно, однако особенно удобным не было: на переплетенные крест-накрест ремни кровати укладывались тонкий матрас и валик изголовья, набитые лебяжьим пухом. Матрас застилали двумя покрывалами – на одном Сергий спал, другим укрывался, зимою добавляя стеганое одеяло. Впрочем, принцип не жаловался. Ему ли, чьим ложем становился и песок пустыни, и прелая солома застенков, и снег, едва прикрытый еловыми ветками, жаловаться на отсутствие комфорта? Не в мякоти счастье…

– Уже вставать? – сонно спросила Тзана.

Девушка лежала с закрытыми глазами, одну руку закинув за голову, поверх роскошной волны иссиня-черных волос, разметавшихся по простыни, а другую сложив под грудями – крутыми, точеными, полновесными чашами, услаждающими взор Сергия. Тзана будто почувствовала, что он смотрит на нее, и наметила улыбку, потягиваясь с безразличием, но розовые соски твердели на глазах, выдавая правду.

Сергий не стал перечить соблазну. Подкатившись к девушке, он махом сгреб ее в охапку, крепко обнимая и целуя.

Тзана резко распрямила ногу, скидывая одеяло. Забросила стройную конечность на спину Роксолану, обвила, притягивая к себе с неожиданной силой, отдаваясь молча и яростно. И Сергий овладевал возлюбленной, радуясь ее сарматскому происхождению: ибо девушки-степнячки не ведали неравенства полов и требовали любви тогда, когда испытывали желание, не дожидаясь мужской прихоти…

…Насытившись друг другом, они встали и начали одеваться. Для начала Сергий обтянул чресла набедренной повязкой – треугольным лицием из мягкого полотна – и завязал тесемки на животе. Просунув руку между ног, поймал пальцами третью тесемку, подтянул и сунул под узел, в сотый раз замечтавшись о нормальных «семейниках». И подумав мимоходом, что Тзана просто не поняла бы, что такое трусики. Скорее всего, эти галантерейные изделия ее бы здорово позабавили…

Римские матроны, ложась спать, не снимали с себя ни передник, ни грудную повязку или блузку-капитиум, ни тунику. Тзане подобный обычай казался странным, и она никогда не изменяла давней привычке спать обнаженной.

И уж тем более, сарматочка не стала бы тратить бездну времени на утренний туалет, на все те ухищрения римлянок, которые шли в наступление на старость, обороняя красу, уносимую годами и бедами.

Волосы, подобные тем, что тяжелой копной спадали с красивой Тзаниной головки, были в моде – замужние матроны платили бешеные деньги за состриженные косы, доставляемые из Индии, и гордо носили брюнетистые парики. А лицо? Целый шкаф в супружеской спальне какой-нибудь Эмилии или Сульпиции был забит баночками и флаконами, арибаллами и алебастрами, коробочками и гутти – сосудиками с длинными узкими горлышками.

Каждое утро, за плотно закрытыми дверями, ловкие руки парикмахерш сводили волосы на телах матрон и «раскрашивали» их: лоб и руки – в белый цвет мелом и белилами; губы и скулы – красным с помощью охры и винного осадка; ресницы и вокруг глаз – черной краской из пепла или сурьмы.

Отправляясь в термы, римлянка прихватывала весь этот арсенал с собою, распихивая баночки по ячейкам шкатулки. Воистину, в этой увесистой «косметичке» хранилось дневное лицо матроны, которое она надевала по утрам, а после бани еще раз, расставаясь с ним лишь с наступлением ночи: «Ты обитаешь, Галла, в сотне шкатулок, и лицо, которое ты показываешь нам, не спит с тобою вместе!»

А вот сказать это про Тзану было нельзя. Лицо девушки знало лишь три притирания, три сорта помад и румян – чистую воду, ветер и солнце.

Натянув на себя тунику из полупрозрачного египетского виссона, она заправила ее в теплые шаровары. Обула войлочные сапожки, набросила на плечи запашной халат. Подвязалась плетеным ремешком и сладко улыбнулась Сергию:

– Ты готов?

– Вполне!

Преторианцы, когда были не на службе, ходили в гражданском платье, и Роксолан пользовался этим послаблением с пользой и удовольствием. Он натянул любимые галльские штаны с расшитыми лампасами и теплую рубаху. Намотав на ноги портянки и обув полусапожки-калиги, принцип-кентурион покинул спальню. Меховую куртку он снял с крючка уже в коридоре – рабыня, приставленная следить за вещами хозяев, вычистила ее и починила богатую сарматскую вышивку. Тзана бесшумно шагала следом, словно прикрывая спину Сергия.

Домус пробуждался. Из триклиния уже доносился басистый хохот Гефестая и взвизги То-Мери, хорошенькой египтяночки, купленной задешево по причине дерзости и своеволия. Где-то за атрием, в перистиле, вопил Эдик, что-то горячо доказывая сдержанному Искандеру, чей ироничный голос почти не был слышен.

– Топай в триклиний, – сказал Сергий, приобнимая Тзану, – я сейчас…

– Только недолго, – улыбнулась девушка, – а то Гефестай все съест.