Пирамида жива… - Юрий Сергеевич Аракчеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И я, выступая, пожелал новой редакции прежде всего именно этого – скорости решения, ибо ничто, даже решительный отказ, не вредит нам так, как изнурительная волокита.
На вопрос завотделом теперь я отвечал тактично – «столько, сколько понадобится, но побыстрее…» – и он обещал дать ответ дней через десять и уж во всяком случае в двадцатых числах января. А был конец декабря. Не «шесть дней», увы, но что поделаешь – новогодние праздники все-таки. И страниц много. Предстояли мучительные дни ожидания.
Когда в стране действительно как будто бы началась перестройка, когда задули эти самые «ветры перемен» и ползущее время вдруг понеслось вскачь, когда повесть твоя – в муках выношенное дитя, ожидавшее появления на свет вот уже десять мрачных застойных лет – вот-вот может выйти на свет Божий – в люди! – проскочить в щелку, успеть… – то ожидание становится невыносимым. Ведь если не проскочит она, если вернется все «на круги своя» в несчастной нашей стране с «самым прогрессивным общественным строем», то повесть может не выйти при моей жизни уже никогда. К тому же она ведь теперь гораздо более значительная, чем только «Высшая мера», «горячая», и нужна людям именно сейчас. Ведь никогда не забыть мне историю с «Высшей мерой» и с повестью «Переполох», рукопись которой одобрил в журнале «Новый мир» сам А.Т.Твардовский, но она так и не вышла потому, что литсотрудница редакции «читала» ее почти полтора года, а когда ее, наконец, набрали, начались чехословацкие события, и цензура ожесточилась…
Разумеется, я не мог заняться ничем. Моя дальнейшая жизнь зависела от решения заведующего отделом.
А он не звонил, хотя прошло уже несколько раз по «шесть дней».
И вот, наконец, звонок 24-го января – ровно через месяц.
– Еще не прочитал. Извиняюсь перед вами. Завтра уезжаю в Дом творчества до 7-го февраля. Но первая вещь для прочтения после того, как вернусь, будет ваша. Я обязал редактора отдела прочитать рукопись за это время. Рукопись у нее.
«После того, как вернусь…» В тоске я даже сочинил письмо на имя главного редактора, где выразил недоумение столь долгой оттяжкой – ведь тогда, на чаепитии он обещал быстрый ответ… Но, слава Богу, письмо не отправил.
«…Это надо было догадаться ВЫСТУПИТЬ, как теперь говорят. И где? На Курской, на кольцевой станции метро, где бывает столько «оценивающих» нас гостей. На станции МЕТРО, которое служит основной артерией для перемещения ТРУДЯЩИХСЯ. При пересадке на Курской приходится попадать в два узких прохода, рассчитанных на довоенную численность населения Москвы. Проходы эти прямо-таки символические. В одном люди движутся НА РАБОТУ, а в другом – С РАБОТЫ. Вы этому движению пытались помешать.
Чем? Ну, а если бы вы, скажем, бросили спичку, предварительно полив бензином и посыпав порошочком, ведь были такие диверсии еще совсем недавно? Вы скажете, что от такой логики можно схватиться за голову. Правильно, ЭТА система построена на абсурде, но в данном случае определенная связь была. Между Вами и возможным диверсантом в метро. Неужели Вы так и не поняли, что объединяло в глазах дежурной Ваши патриотические порывы со злокозненными намерениями поджигателя?
АКТИВНОСТЬ. Вы осмелились вырваться из ПОКОРНОГО до этих пор потока. Вы выскочили из хорошо до этого отлаженного механизма и перестали быть ВИНТИКОМ, создавая тем самым угрозу работе ВСЕГО механизма. Один НЕ ДОЛЖЕН мешать ЦЕЛОМУ. Если один элемент ВЫХОДИТ из ОБЩЕГО строя, система избавляется от него. Она его изолирует. Системе нужны лишь элементы, функционирующие в ЗАДАННОМ режиме, она не может допустить существования в себе элемента, способного ОЦЕНИВАТЬ ее. Это привилегия мета-уровня, к которому Вы явно не принадлежали, а потому подлежали изоляции. Ваша АКТИВНОСТЬ могла привести к тяжким для данной социальной политики последствиям, потому, что в основе ее лежало НЕСОГЛАСИЕ с тем, что ЕСТЬ, независимо от степени разумности и целесообразности данной части общественного устройства. Вот на что Вы посягнули. Дай Вам власть табличку перевесить, так завтра Вы пойдете на баррикады! Этого допускать нельзя!»
(Продолжение анонимного письма женщины).
Рецензия. 1987
Ожидание было пыткой. Да, конечно, я понимаю, что у всех свои дела, рукописей у завотделом много… Но ведь это особый случай. В который уж раз я с горечью думал: самое страшное в нашем существовании то, что мы друг у друга воруем время. Самое дорогое, самое ценное, что есть у человека – время ЖИЗНИ. Мы постоянно от чего-то и от кого-то зависим, мы никогда не принадлежим себе. Очередь – вот символ нашей системы. Очередь за продуктами, за предметами первой необходимости. Очередь на квартиру. Очередь за справками всякого рода. Очередь на рассмотрение изобретений. Очередь на прочтение рукописи. Очередь на прием к вышестоящему лицу (нас много, а он – один…). Очередь за гробом – говорят, и это сейчас дефицит, да еще какой. Очередь в крематорий…
Теперь у нас была гласность – можно выступать даже на митингах, в подземных уличных переходах продают газеты, где напечатано такое, за что раньше просто расстреляли бы. Однако в жизни нашей не изменилось ничего. Пока так и не поняли: Система сильна именно этим – убиением времени. Лишая радости настоящего, она превращает жизнь в постоянное ожидание будущего (раньше «светлого», а теперь «демократического»), но вместо него наступает смерть.
Как-то я все же просуществовал эти дни. Тем более, что действительно за неделю все-таки прочитала редактор. Как я и ожидал, она была захвачена идеей и остротой, и хотя в своем письменном отзыве подвергла критике «длинноты», «повторы» и «увлечение личной линией», но в целом одобрила повесть. И все же ее замечания были для меня первым, хотя и ожидаемым, но прохладным душем.
Любопытная была рецензия. Сначала – комплименты автору, полное, как будто бы, понимание и одобрение. Замыслу, «материалу». Потом отдельные замечания, тоже верные: конкретное указание слабых мест, некоторых длиннот, повторов. Возможно, возможно… Особого возражения с моей стороны это не вызвало. Но потом, постепенно… Одно замечание вызвало у меня вдруг резкий внутренний протест, потом другое… Вот уже целую
