Вас сейчас расстреляют… - Юрий Туманов

До слов Нестерова у него тоже мельтешило, что часовой, оставивший пост, всегда и всюду, во все времена, сам себя ставит вне закона. А этот гад. Не просто пост. Орудие! Смерти ему еще мало. Застрелю.

Сожаления не было. Год фронта очерствил душу. Но не было и решения. Сомнение пришло совсем не от жалости, а с другой стороны. Не станет Заставского и в орудийном расчете останется только трое. А они и вчетвером еле справляются. Пополнения не жди. Даже такого, дрянного артиллериста взять неоткуда. В другое бы время… Но не было другого времени в распоряжении комбата. Было это жестокое, военное время, первая фронтовая весна. Скорее всего это одолело гнев, арифметика решила в то утро судьбу Заставского.

— Буди! — приказал Железняков.

Нестеров понял приказ по-своему. И двинул спящего своим тяжелым сапогом. Но тоже пожалел, нацелился каблуком пониже спины.

Заставский, вскочив на четвереньки, ошалело мотнул головой. И тут же увидел нацеленные в него карабин и пистолет.

— Не надо! — завопил он, быстро, по-собачьи, все также на четвереньках отодвигаясь к копне. — Простите.

И заскулил, заскулил, по-собачьи же.

Не разжалобил. Нет, не разжалобил обоих ни смертельный испуг, ни жалобный плач теперь уже окончательно проснувшегося, давно презираемого всей батареей человека.

— Понимает, гад, что заслужил, — зло усмехнулся Нестеров. И даже не взял карабин на ремень, просто пугая и без того перепуганного.

— Ай! — всплеснул руками Заставский, вскакивая на ноги и боком, боком заскакал в поле. — Ай! Ай–яй–яй!

— Заставский, вернись! — крикнул ему вслед Железняков, засовывая пистолет в кобуру. — Расстреливать не будем. Стой!

И приказал Нестерову взять карабин на ремень.

Неверными шагами, запинаясь, то и дело останавливаясь, на миг всем корпусом подаваясь назад, в готовности опять по-заячьи ускакать в поле, шел к комбату проштрафившийся часовой.

— Надо же! — удивился Нестеров. — Совсем мозгов нет. Видит что от пули не ушел бы, чего петляет, чего петляет!

— А ты бы как шел? Как на парад что ли? — спросил его, уже взяв себя в руки Железняков. — Человек еще не в себе, еще перед глазами дуло карабина. Вот-вот огнем плюнет. Где тут быстро в себя придти. Даже ты бы.

— Я бы? — озлился Нестеров. — Не охнув пулю бы принял, коль виноват. Не ревел бы!

Железняков молча и не очень ясно посмотрел голубыми твердыми глазами на своего разведчика. Да, тот бы не визжал, не охал. Но безропотно принять пулю? Нестеров? Нет. Он бился бы кулаками, ногами, зубами бы рвал, отбиваясь от смерти. Пощады бы не просил, верно, если бы смерть шла от противника. Все так, все так, но так ли это? От своих смерть принять куда хуже. Но кажется Нестеров и тут бился бы до последнего вздоха.

А тот даже отвернулся и от комбата, и от подходящего неверным шагом бойца, фыркая себе под нос:

— Я бы! Да я бы… Ишь ведь!

Заставского колотила крупная дрожь. Он стоял перед Железняковым и казалось его видно через дым, такой он был весь расплывчатый, струящийся даже. Шинель он не посмел подобрать. Даже за винтовкой не нагнулся. И слезы, проложив дорожки по чумазым щекам, падали да падали у него с подбородка.

— Заслуживаете расстрела, — жестко сказал Железняков. — Товарищи Ваши под огнем на двести сорок восемь шесть. Двоих уже ранило. Тяжело. А Вы, коммунист…

Он даже задохнулся от гнева, так неприложимо было к этому разгильдяю сказанное им слово.

Сейчас батарея вернется со стройки, до полусмерти усталые, может быть с новыми ранеными. А этот! Рука снова едва не схватилась за пистолет. Едва удержал ее.

— Идите на пост! — брезгливо кинул Железняков. — И приведите себя в порядок: смотреть на Вас противно.

С рассветом орудийные расчеты вернулись на позиции. Никого больше к счастью не ранило, не убило, но бойцы и командиры пришли еле переставляя ноги, а натруженные руки плетьми висели у всех. Почти десять часов, не разгибаясь, или же наоборот, согнувшись под огнем таскать на себе бревна, копать, носить и перекидывать тонны земли, трамбовать, и все это на почти голодный желудок. Хочешь не хочешь, а ног под собою чуять не будешь.

Добравшись до нар, бойцы валились на них, тут же и засыпая. Но взводные, так же уставшие лейтенанты, поднимали орудийные расчеты, строили, заставляли умываться, чистить одежду, сапоги, приводить в порядок оружие.

В батарее все командиры давно наизусть помнили слова Народного комиссара обороны маршала Ворошилова: «Учение не кончено, пока не вычищено оружие».

Другое время, другие обстоятельства, да и говорил ли это маршал но, но, но… Заросшее грязью оружие в любой момент откажет, в любой момент. Заросший грязью человек — в конечном счете не боец. Пусть падают люди от усталости, пусть еле шевелятся, никто из командиров не позволит им спать, пока не доведут до состояния в любое время встать в строй по тревоге в полной боевой готовности. За сегодняшним днем идет завтрашний. А в нем тот же труд, та же усталость, те же пули над головой. Расслабься сегодня и завтра тебе несдобровать, особенно если завтра будет хуже, чем сегодня. А это на войне в любой миг.

Железняков снова, в какой уже раз за эти сутки пошел вдоль линии обороны полка. Сколько же это километров довелось отшагать, пробовали они подсчитать с Нестеровым, отгоняя сон, готовые уже свалиться прямо на ходу. Получалось километров пятнадцать, а то и больше.

А как же Заставский? — молча спрашивал себя Железняков — Слабый человек, ему как было удержаться? Он‑то, надо думать, не тренировался до изнеможения на стадионах, не гонял в волейбол с утра до вечера, как студент Железняков, не прошел перед войною изнурительного, трудного, но развивавшего и силу, и готовность мигом ее применить, двухлетнего солдатского пути.

Поглядел на Нестерова. У сталевара, пожалуй, вся его мирная жизнь была в беспрерывном физическом труде. Вон какая мускулатура без волейбола, гимнастики и легкой атлетики.

Так что же, значит таким, как он и разведчик только и воевать, а хлипким да слабым под пули ходить доли нет?

Совсем он загонял себя, спрашивая и самому же себе и отвечая. Так и не решил где справедливость.

Нестеров поглядывал на комбата, поглядывал, да и взъелся.

— Жалкуете, вижу, грызете себя, грызете. А по мне не пугать его надо было, а раздавить и забыть.

— Ладно, Робеспьер батарейный. Всех бы кто что не так, на гильотину и думать не о чем, — остановил закипающего разведчика комбат, поворачивая к командному пункту полковой батареи.

Куркин не спал, как опасался этого Железняков. Труднее было бы разговаривать и просить, если б пришлось будить да толковать спросонок. Железняков еще издалека увидел, как вышагивает тот, в сторону от капэ. И поэтому свернул в знакомый ему, как все в полосе полка, овражек и ускорил шаг, зная, что по нему, куда бы ни шел Куркин, они, сократив дорогу, вместе с Нестеровым перехватят его, чтобы не ушел, не умчался бы куда длинноногий лейтенант.

— О, вот она тайна вечного сапожного сияния! — захохотал Железняков, выскочив из‑за поворота и чуть не наткнувшись на Куркина, который двумя щетками начищал сапог, поставив ногу на корягу. — Пока полк спит, черные зеркала шлифуются.

Улыбнулся и Куркин. Еще с училища привык он вставать за полчаса до общего подъема. С училища и щетки заимел. Так и возит их с собою, как отличник курсант. Всю мирную жизнь. И всю войну тоже. Даже в госпиталях не отдал. Ни пистолет, ни щетки. Так они и путешествуют с ним по всем фронтам.

— Вот ты как ухитряешься не заснуть, — удивился Куркин. — Ты ж всю ночь на двести сорок восемь шесть. Мне уже трое моих докладывали. И четверо пехотинцев о твоих строительных подвигах рассказывали.

— Потому и спать не мозгу, часовых должен подменить, а то быть беде. Дал бы мне шестерых часов на пять.

Куркина уговаривать не пришлось: сразу понял, что только артиллеристам можно доверить орудия, хоть, и другой системы. Не пехота, в несколько минут разберутся где поворотный механизм, где подъемный. И из пушки выстрелят, коль придется — свои люди на огневой.

Обрадованный Железняков отпустил Нестерова спать. Мог это сделать, потому что шел теперь в сопровождении шестерых бойцов куркинской батареи

Без охраны командирам ходить запрещалось. Вот они и стали и сменой, и охраной. А обратно Железняков пойдет в сопровождении своих батарейцев, которых снимет с постов. Тоже значит без охраны не останется. И Нестеров, который сначала никак не хотел оставлять командира, согласился, что комбат будет в целости и сохранности. Правда, перед уходом все ж для крепости показал пудовый кулак команде куркинской, дав понять с чем будут дело иметь, если что случится.

Менять ли Заставского? — с минуту стоял в нерешительности Железняков. Нестеров бы противился, считал бы, что пусть еще помается на посту, заглаживая вину. К тому же из‑за этого разгильдяя придется возвращаться к Красной Гремячке, а это лишние километры без отдыха. Костьми бы ложился Нестеров, протестуя.