Вас сейчас расстреляют… - Юрий Туманов

— Я, — сказал, — вам показал как надо. А вы стрелки, это ваш хлеб. Подтянитесь.

Кто‑то из уязвленных пехотинцев злорадно скривил губы, и в спину уходящему, да так, чтобы тот слышал, кинул, как камнем:

— Насобачился на расстрелах. Набил руку.

Другой кто‑то подправил. Но яда было еще больше:

— Ну, на расстрелах не шибко научишься. Там они в упор бьют. В крайности с пяти метров.

Не сбился Прадий со своего журавлиного шага, все это слыша. Но сердце, сердце — ледяной ком. Опять сжало и не отпускает.

Не виноват он, что выпала ему в жизни такая судьба. И не по собственному рвению приходилось ему порой, и не так уж часто, как кое‑кто думает участвовать в этом страшном деле. И никуда не уйдешь от своей тяжкой доли. Из органов сам не уйдешь.

Знает он все про свой полк, известно, что относятся к нему здесь по-доброму, знает это. А все равно молву и хулу ловишь, да ловишь, то глазом, то ухом, спиною и той хватаешь. И сделать ничего нельзя. Как говорится, на каждый роток не накинешь платок. Конечно, будь он не Прадий, можно было найти и платок. Нашелся бы, ох нашелся, не поздоровилось бы кое-кому. Знает он в других дивизиях и такое, и таких, страшную мог бы пустить он в дело силу. Если б от чести отказался своей, если б делом не дорожил.

А у болотца разом приумолкли все. И не потому, что слышит особист. Даже и не до него стало всем. Просто не по себе оттого, что напомнили им — скоро придется каждому увидеть со скольких это метров.

К самому же Прадию и на самом деле отношение сложилось хорошее. В окопах тот бывал чуть ли не каждый день. Под огнем держался не хуже строевиков. Бывало, что и за пулемет ложился в трудные дни. От боя не отлынивал, а дело свое исполнял, не тыча никому в глаза особое свое положение.

Но все же нельзя не осадить любого, кто хоть на время задается, да зарывается, пусть он хоть из трижды особого отдела.

— Был бы Новичонок, — сокрушаются те, кто лично знал героя полка, — он бы врезал. Как бог стрелял.

Нет Новичонка. Погиб в марте в Проходах. Держался там последним. Пока немец был далек, доставал его из снайперской винтовки. А навалился фриц, так пулеметом рубил, штук сорок их положил, видели это последние, отходившие из деревни. И еще долго был жив. Не меньше как полчаса слышен был пулемет Новичонка. А немцы все лупили по его позиции из минометов.

Нет Новичонка. И лейтенанты у болотца, потолковав меж собой, отрядили гонцов к командиру первой роты Лютову и к командиру полковой батареи Куркину.

Не может, не должно быть последнее слово за особым отделом.

Обоих, как ни упирались, чуть не насильно приволокли на огневой рубеж. Оба кадровые командиры, нормально окончили нормальное училище задолго до войны, оба отменные стрелки.

И опять журавлино длинные ноги нашагивают на краю болотца. До пояса похоже опять это особист. Только сапоги сверкают, как ни у кого, начищены до сверхзеркального блеска. По этим сияющим сапогам комбата Куркина узнают за километр и дальше. Хоть в дождь, хоть в грязь, сияют, как надраенная корабельная медь на солнце. И когда чистит, и чем, даже в его полковой батарее не знают: ни разу не видели комбата с сапожной щеткой.

Прадий, хоть и ушел к штабным, но болотце из виду не упускал. Углядел зорким глазом там Куркина с Лютовым, зашагал обратно, как землю промеривая циркулем. Встал рядом, но пистолет не вынул. Куркин кивнул на Лютова:

— Пусть Андрей ударит первым.

Лютов, прихрамывая, вышел вперед. Все сочувственно смотрели, как он идет. Знали — болит еще подживающая рана, полученная им в Проходах рядом с Новичонком. И если б не унесли его тогда санитары, может он рядом с ним там и остался.

Осторожно ставя раненую ногу, чуть касаясь ею земли. И твердо вбив между кочек вторую, поднимая пистолет поинтересовался:

— Обе бить?

Ответ был единодушен — бить обе.

После выстрелов Лютова сам Парадий пожал ему руку. Два выстрела, как один. Будто из пулемета, без перерыва. И обе бутылки брызнули осколками.

— А мне что же? — поворачивает ко всем свой горбатый нос Куркин. — Меня зачем привели?

И сразу несколько пехотинцев рвануло через болотце. Пять бутылок выстроилось в ряд. Дальше и выше лютовских осколков. Двое добровольцев, на обратном пути, по пояс увязли в трясине. Дрожат, промокшие насквозь, но не уходят, даром что ли мокли, всем хочется посмотреть, как стреляет комбат Куркин.

А тот стоит спиной к бутылкам, осматривает пистолет. Патроны вынул, перебрал, два заменил, вытащил из запасной обоймы.

— Ну-с, какую бутылку бить? — вскинул он горбатый нос, повел им из стороны в сторону.

— Среднюю, — крикнул кто‑то.

И все согласно закивали — среднюю, среднюю.

— Считайте.

Как по команде «кругом» щелкнули ярко начищенные сапоги, повернув Куркина спиною ко всем. И тут же щелкнул еще раз. Он опять стоит, как стоял. А те, кто считал успели сказать только «рраз», а «два» и не договорили, и пистолетный выстрел почти проворонили. Бутылки в середине ряда за болотом нет.

— Теперь какую?

— Крайнюю слева.

Куркин только глянул через левое плечо. И через то же плечо лег пистолет. Выстрел. И нет бутылки крайней слева.

— Какую?

— Справа крайнюю.

Вправо повернул голову Куркин, а пистолет перекинул через то же левое плечо, так и стоя спиной к болотцу. Выстрел. И правая крайняя вдребезги.

Куркин выщелкнул обойму, вставил недостающие патроны, вбил ее в рукоятку и, не глядя, кинул пистолет в кобуру.

— Подучи, комбат! — встал перед ним по стойке «смирно» Прадий. — Не дай помереть от зависти.

— Жду на батарее, — щелкнул тот каблуками. И зашагал, зашагал к строю, по-журавлиному переставляя сверкающие сапоги.

И тем же циркульным шагом пошел в другую сторону Прадий. Шаг тот же, а блеска нет. Да, кто сравнится с натренированным строевиком лейтенантом Куркиным, хоть он и второй раз возвращается из госпиталей после тяжелого и легкого ранений.

На правом фланге третьего батальона стоит, сжав кулаки, его командир, лейтенант Карасев. Тоже в чистой и хорошо выглаженной ординарцем гимнастерке. Но строю он свой. Никто даже не замечает во что он одет. Его видят привыкшими глазами. Таким, как в поле — и в глине, и в земле, и в порванной осколками телогрейке, под пулями — всюду, где были роты. Ему хоть свисток нацепи, хоть в габардин одень, хоть во что — свой он, из ихнего ряда.

Что ж я его не застрелил — мается Карасев — Что б мне не палкой махать, а по совести поступить.

Не нравится ему, раздражает весь сегодняшний спектакль, замешанный на крови. И все эти, на испуг рассчитанные приемы — рытье могилы для живого, на виду у всех, носилки для будущего трупа — все не нравится.

Кого пугают — косится Карасев на строй батальона — Кому грозят?

Взгляд комбата перебегает от лица к лицу. Разведчики — Ковалев… Поликарпов… Новиков…, пулеметчик Фокин, взводный Фенеши… Это их хотят напугать носилками, их предостеречь от измены Родине? Тьфу, плюет он под ноги.

Дальше и дальше скользит взгляд комбата по строю. Однако малоизвестных лиц, особенно из последнего пополнения, больше. Но все равно, не надо считать их нестойкими людьми. Учить надо. Грамотно воевать надо. А это вот, не надо, ни к чему.

Весь полк знает, что происшествие с Заставским случилось в окопах батальона Карасева. И ему известно, что все это знают. Да толкуют по-разному, больше вкривь и вкось. К каждому не подойдешь, не расскажешь, как оно было и что. И еще больше не по душе то, чем должно закончиться сегодняшнее утро, завершить то, что началось месяц назад в окопах его батальона, ночью, которая так хорошо началась.

Что ж я его не застрелил? — сжимая до скрежета зубы, хмурится на левом фланге комбат сорок пять, лейтенант Железняков — командир лучшей батареи полка, прославленной батареи, развернувшейся слева от него, двумя литыми рядами.

Заставский его боец. И жаль ему его. И муторно на душе.

Месяц назад застрелил бы его без сожалений. И был бы прав. Месяц назад ненавидел его. Сегодня жалеет.

И батарейцы жалеют. Те самые, что больше месяца назад, бывало, поколачивали Заставского, материли, презирали.

Голодной весной сорок второго года особо он всем опротивел — недавно хвастливо тыкавший каждому в нос, что он образованный, техник, что у него в Донбассе, в подчинении было до сотни таких, как они. А теперь съежившийся, заросший грязью, отупелый.

Но и то, бывало, жалели его бывшие колхозники и мастеровые.

— Пойди, дай пожевать технику, — посылал сержант Мартыненко кого‑нибудь из своего расчета, пока еще была еда. Хоть и в обрез, но была, — не дай бог дуба даст.

— Спасибо, — из какого‑нибудь дальнего угла открывал тот навстречу дающему ярко светившие на темном, закопченном лице глаза. — Спасибо. Кушать очень хочется.

И протягивал грязную руку. Цепко хватал принесенную еду.