Йоханн Гутенберг и начало книгопечатания в Европе - Наталия Варбанец

В отношении шрифтов и изданий этот вариант легенды, предполагая беспринципность печатной практики, в принципе снял поводы для раздрания связуемой с изобретателем продукции на взаимопротивоположные «образа». Верность пуризму Хуппа — Швенке, несмотря на появление в 1948 г. работы К. Вемера, специально предпринятой для отмежевания Гутенберга от изданий «ярмарочной литературы», до последнего времени сохраняли лишь некоторые из сторонников художнического «образа Гутенберга». «Гомерический спор» о гутенберговских шрифтах в вышедшем в 1972 г. в ФРГ сборнике о современном состоянии гутенберговедения рассматривается уже как преодоленный этап. Но, сняв противостояние, основ для синтеза чистоганная легенда по своему существу дать не могла. И большинство исследователей пошло по линии комбинирования — шрифтов, изданий, дат, имен, ранних известий, в основном — с креном к частичному возрождению легенды фуст-шефферовской, что при экономическом подходе к началу книгопечатания логично: она подпирается быстрым и длительным преуспеянием фирмы. Являясь лишь негативной репликой гутенберговской легенды XIX в., современный «образ Гутенберга» столь же тщательно изолирует изобретателя от исторической обстановки и проблематики его времени. Эту позицию в 1957 г. в статье о Gutenbergbild наших дней сформулировал К. Вемер. У него патрицианский консерватизм Гутенберга доведен до непонимания даже переворотного значения своего изобретения для книжного дела. Трудно представить, чтобы такое ползучее бескругозорье могло быть свойством одного из гениев всечеловеческого масштаба: чем крупнее личность, тем острее она фокусирует напряжения и противоречия своей эпохи. Все в целом подобно попыткам подойти к реконструкции готического собора с мерками современного блочного строительства.

Надо оговорить: большинство причастных к гутенберговской теме внегерманских книговедов в «образ Гутенберга» немецкой науки, как правило, не играет. Здесь преобладают частные исследования, обычно ценные, или краткие работы обзорного типа. Основные вопросы современного гутенберговедения и проблемы начала европейского книгопечатания — каким путем майнцский патриций Йоханн Гутенберг пришел к изобретению не чего-либо, а революционизирующего способа делать именно книги, чем диктовался его печатный репертуар, играли ли при этом роль, какую и какие именно общественные факторы — и другие, не менее существенные, остаются неотвеченными, а марксистская методология, кроме кратких оценок и замечаний в трудах и письмах Маркса и Энгельса и приведенного выше абзаца Ф. Меринга, в западной литературе предмета не представленной.

О становлении советского, а вместе с тем — вообще отечественного гутенберговедения можно говорить лишь начиная с 500-летия книгопечатания. Дооктябрьская русская литература об изобретении и изобретателе или содержащая сведения о том и другом, начиная с вышедшего в 1720 г. перевода сочинения Полидора Вергилия Урбинского «Об изобретателях вещей», оставалась эпизодической, преследовала популяризаторские цели и научной традиции не создала. На первых порах и советская книговедческая наука отводила этой теме лишь главы в общих трудах по истории книги (иногда с креном в вульгарный социологизм; например, Щелкунов М. П. «История, развитие и искусство книгопечатания». М., 1926). Причиной этому было отсутствие в СССР гутенберговских документов и сколько-нибудь значимой подборки гутенберговской печати, а также мнение, будто тема это собственно немецкая. Юбилей 1940 г. ознаменовался факсимиле неизвестного ранее гутенберговского издания (обнаруженного Б. И. Зданевичем в Киеве), докладом старейшего московского инкунабуловеда Н. П. Киселева о фрагментах ранней печати в собрании МГУ (опубликован в его работе «Неизвестные фрагменты древнейших памятников печати Германии и Голландии» в 1961 г.), рядом статей. В послевоенные годы гутенберговская тема сильней зазвучала в советской науке. Здесь особая роль принадлежит небольшой книжечке ленинградского историка и инкунабуловеда В. С. Люблинского «На заре книгопечатания», открывшей пути для научно нового осмысления вопроса. Дальнейшее развитие оно получило в его же последних статьях, связанных с 500-летием смерти изобретателя. Та же дата, отмеченная АН СССР сборником «500 лет после Гутенберга», положила начало переводам на русский язык актовых материалов, а в 1969 г., в первой для СССР диссертации на гутенберговскую тему Э. В. Зилинг был сделан и первый шаг к пониманию позиции Гутенберга в социальной борьбе его эпохи. При всем различии авторских индивидуальностей, опыта и задач, комплекс советских работ объединяет не только общность марксистско-ленинской исторической методологии и уважения к изобретателю: благодаря такому сочетанию каждая из них в том или ином прорывает гутенберговедческую схему, хотя не порывает с нею. Но совокупность этих прорывов, ставя изобретение и изобретателя в точку скрещения иных, чем принято, закономерностей, требует переосмысления как объективных данных гутенберговедения, так и той легенды, в плену которой оно оказалось.

Глава I

«Фантастический мир Средневековья»

Книга и социальная борьба феодальной эпохи

Казнь Яна Гуса. Richental U. Conzil za Konstanz. Аугсбург, 1483 г. Противостояние Марса и Сатурна — феодалов и крестьянства. Карикатура из нидерландского издания ок. 1500 г.

Для века, в котором началось европейское книгопечатание, найден красивый и точный образ: осень Средневековья. Это значит, что плоды средневекового развития, как в базисе, так и в надстройке, уже несли зародыши того перелома, который наступит в XVI столетии и через полтораста примерно лет сквозь социальные бури приведет к половинчатой, через триста — к окончательной смене средневекового строя буржуазным. Из них книгопечатание будет — так отмечал К. Маркс — необходимой предпосылкой буржуазного развития, а открытия Колумба и португальцев в конце века — мощным толчком к катастрофе первоначального накопления, коим обусловлен капитализм. В XV в. средневековый мир еще стоит на своих трех китах — феодализм, борьба за Империю, церковь.

Средние века — почти 12 столетий истории, ставшие синонимом варварства, безграмотности, бесправия, насилия и т. д. Само название дано им пренебрежительно. Как известно, начинались они своего рода историческим парадоксом: огромная, несметно богатая, высокоцивилизованная, оснащенная первоклассным войском, бюрократическим и полицейским аппаратом, государственным культом и пр. античная Римская империя рухнула, и не в схватке с какой-либо равной силой, а под разрозненным напором варварских племен, нищих, стихийных, враждующих. Точнее, рухнула западная — латинская — часть Империи, стала ареной расселения новых народов, из которых в XI в. в основном сложились контуры современных нам наций. Восточной — греческой — ее части, разрушавшейся постепенно, суждено было еще почти 10 веков представлять идею всемирного господства, пока последний ее оплот — «второй Рим», Византию — не взяли турки в 1453 г. В среде итальянских гуманистов, стремившихся возродить Римскую империю как итальянское национальное наследство, и появилось в начале XVI в. обозначение medii aevi — «средние» между древним и возобновляемым ими Римом, «варварские» века. Буржуазное самоутверждение в борьбе с уже мешавшей ему феодальной надстройкой — в Просвещении XVII–XVIII вв. с позиций Разума, с французской буржуазной революции — вдохновляемое античной государственной моделью, сперва республиканской, затем имперской, застолбило эту оценку за всем периодом между падением Рима и Новым временем. Но у истории новых народов не было иного начала. Национальные историографии в стремлении отодвинуть в глубь веков истоки Нового времени (т. е. буржуазно-национальной государственности и культуры) своей страны, немало сделали для развеяния мифа о сплошной средневековой тьме, однако в основном — с позитивистских, внедиалектических позиций и с тенденцией перекладывать варварство, мрак, насилие и т. д. на сопротивление централизации внутри (феодализм), на межгосударственную силу средневекового строя (церковь), на соперников своей нации по престижу или территориям. И, хотя медиевистика давно стоит перед необходимостью признать, что Средневековье — не перевалочный этап между античностью и Новым временем, а самоценная и — при всех отличиях в развитии стран и народов — целостная культура, традиция раскладывать ее на пережитки первой и начатки второго, остальное считая за помехи, держится.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});