Дикие ночи - Сирил Коллар

Протиснувшись через толпу, я подошел к огромному металлическому столу, где был устроен бар. Подавали, разумеется, только текилу. Взяв стакан, я вдруг услышал разговор двух девиц:

— Я умираю от желания трахнуться с ним!

— Ты просто рехнулась! Эрве же гомик!

— Иди к черту! Это Стен распускает про него грязные слухи: он хотел переспать с Эрве в прошлом году в Лондоне, а тот не дал ему.

— Он уже два года содержит какого-то пакистанца, ныряльщика.

— Пловца?

— Да нет же, какая ты бестолочь! Какой-то малыш, он работает в ресторане, у него номер!

— Да Бог с ним… Кстати, как ты думаешь, почему Ариане так понравилась та ночь, которую она провела с Эрве в Нормандии?..

Я ушел прежде, чем вторая девица успела ответить. Я вышел в центр комнаты, где танцевали несколько пар, протискивался между потными телами и внезапно, из-за плеча какого-то высокого типа в белой куртке, увидел его: мертвецки пьяный, он пытался станцевать что-то вроде пого. Маленький, крепкий, с красивым распутным лицом. Я сделал вид, что не услышал ядовитого замечания Сержа, кинувшегося на меня, как пиранья:

— Привет, красавчик… Это на Сэми ты так уставился? Послушайся дружеского совета, брось это дело. Уж я-то знаю, он был хорош три года назад. А сейчас… ему уже девятнадцать, он слишком стар… Задница у него, конечно, хороша, но он теперь носит слишком широкие штаны — ничего не разглядишь…

Я ответил на излияния Сержа несколькими ничего не значащими словами, мне не понравилось, что он обхаживает меня. Как всегда, трудно было понять, что в словах этого типа — правда, а что — выдумка. Окружающим редко удавалось понять, когда Серж издевается сам над собой, а когда искренне верит в исполняемую роль.

«Я сделал фильм для „Рено“, и они дали мне тачку. Никогда не догадаешься, какой у нее номер… Я чертовски странно на ней выгляжу, когда отправляюсь кадрить кого-нибудь на окраину!.. Кстати, я никогда не таскал тебя с собой по подвалам?.. Разве ты не знаешь, что именно там больше всего трахаются? Нужно, конечно, знать время и место, мальчишки в основном перепихиваются с девками, но иногда соглашаются пойти и с тобой…»

Серж говорил, говорил… но я смотрел только на Сэми. И тогда он буркнул:

— Судя по всему, малыш тебе действительно понравился! Ладно, я вас познакомлю.

Скучный вечер продолжался, но для меня он был теперь освещен присутствием Сэми. В его глазах были призыв, ирония и любопытство; у него мясистые губы, жестокий, но прекрасный рот. Сэми олицетворял предательство.

Мы пили и танцевали. Текила — напиток одновременно прозрачный и металлический. Этот металл, проникая к нам в кровь и сочась с потом из пор, пропитывал майки. Металлические частички, блестевшие и кружившиеся под светом прожекторов, как будто выталкивали из моего горла какое-то слово, мерцающее золотом, сияющее янтарным светом, — «дикарь», «хищник». Сэми был хищником. Как это ни странно, в определении была некая святость.

Я не представлял себе крупных хищников с сильными лапами, мои дикие звери были маленькими, крепкими, мускулистыми. Они стояли у стены, опираясь одной ногой о серый бетон, голова наклонена и слегка повернута набок, глаза вверх. Женщин-хищниц гораздо меньше, и они вечно в движении. Вот они уходят от меня, вдруг застывают на месте, поворачивают головы, и я ловлю их взгляды сквозь локоны колышущихся волос.

Жестокость хищников сдержанна, заперта в клетку, запутанна, она скручена и замкнута на саму себя. Жестокость — грива этих существ: прижавшись к ней щекой, чувствуешь силу.

Алкогольные пары, ритм танца внезапно слились в поэтический порыв, и слово «дикий» наложилось в моем сознании на гнусность моих прошлых ночей.

Мои сошествия в ад — просто игра теней. Ягодицы, груди, члены, пухлые животы никому не принадлежат. Почти все слова изгнаны, остались лишь междометия и восклицания, побуждающие к немедленному удовлетворению желания. Все остальные звуки раздражают меня, они как пародия на разговоры мира живых.

Чтобы не затеряться среди теней, я должен был научиться осторожности, умению различить другую тень во мраке инфернальности. Тени наших тел должны были стать чернее самой ночи. Каждый из нас видел в плотной черноте вожделенного партнера отражение себя самого. Но ведь тень — порождение света, значит, на поверхности, где-то там, далеко, был его источник. Этот волшебный свет, так похожий на солнечный, дарили нам дикари, хищники. Сэми и его сородичи светились, они просто сияли, а я обожал их, как солнцепоклонник. Когда хищные звезды засыпали, уходили или исчезали, ко мне возвращались темные загульные ночи. Меня всегда интересовало, было ли у Сэми и ему подобных свое светило, или их согревало тепло собственного света? Куда стремились их души, от кого бежали, к чему влекли меня?

Для меня горизонт стал болезнью. На этой плоской линии я становлюсь почти невидимым, превращаюсь в вирус.

Я был пьян. Мне показалось, что я вижу перед собой призрак Готфрида Бенна. Он взял меня за плечо и прошептал:

— В поэзии нет ни смысла, ни ценности. Ничего нет — ни до, ни после. Она самоценна.

Я попытался высвободиться, крича, что в нем нет ничего от поэта, но тень цеплялась за меня, бормоча:

— Двойная жизнь, которую я теоретически обосновал, а потом и прожил, всего лишь сознательный, систематический и направленный распад личности…

Мы вышли на улицу как в полусне. Сэми рвало в сточную канаву, меня шатало, я то и дело натыкался на припаркованные на тротуаре машины. Серж уходил от нас, нежно держа за руку молодого кабила, которого снял на ночь. Какой-то дружок Сержа уступил ему свой загородный дом.

Призрак Бенна материализовался на улице и пронзительно закричал мне в ухо:

— Жизнь — всего лишь опыт, в результате которого получается нечто искусственное!

Из собственной жизни я извлек лишь смертный приговор. Призрак прижал меня к себе, я судорожно замахал руками, пытаясь избежать смертельных объятий. В это мгновение чье-то лицо выплыло из мрака и склонилось над моим плечом — Сэми. Он существовал, он обвивал меня руками.

У меня квартира на восемнадцатом этаже в башне на краю XV округа. Поддерживая друг друга, мы с Сэми подошли к лифту. Я открыл дверь и тут же рухнул на кровать. Сэми раздевался, а я любовался его прекрасным мускулистым телом. Почувствовав мой взгляд, он спросил:

— Ты любишь мальчиков?

— У меня только одна койка, но тебе нечего бояться, я тебя не изнасилую!

— Когда мне было тринадцать, меня трахнул в Амстердаме кондуктор трамваев… Я не голубой, но ничего не боюсь.

Мы лежали обнаженные, медленно сближаясь. Сэми гордился своим телом, вначале он позволил мне только ласкать его. Потом он возбудился, я тоже, мы поцеловались, и его рука легко касалась моей кожи, ягодиц, члена. Мои глаза закрывались, но я скользил губами по его груди, животу, медленно спускаясь к члену. Он кончил у меня во рту, закричав от страсти и наслаждения.

Я проснулся с головной болью, встал с постели, чтобы собрать чемодан. Сэми еще спал. Он лежал на животе, и белизна простынь подчеркивала красивый изгиб бедер и скульптурную красоту маленького поджарого зада.

Я спросил себя, что делает этот малыш в моей постели. Его тело, кожа, рот, движения — все указывало в нем на любителя женщин. Но если я и понравлюсь ему, то уж никак не своей женственностью. Я знал, что, если Сэми почувствует мою любовь, она будет немедленно обречена, но именно эта безнадежность меня и завораживала, на этот раз я терплю поражение не из-за неверного движения, неосторожного слова или фальшивого тона, не имеют значения ни тело, ни манера одеваться, ни глупость, ни жадность, ни слишком явная гомосексуальность.

Желание любить Сэми идентифицировалось в моем подсознании с возможностью войти в историю, принять участие в некоей общепланетарной битве. Я подумал, что за этим боем последуют другие сражения за великие, пусть еще ненайденные цели.

А может быть, я просто суеверно считал, что великая битва разбудит неизвестный психосоматический механизм, он начнет вырабатывать спасительные гены и очистит мою отравленную кровь?

Сэми проснулся. Он попросил меня отвезти его к родителям, на южную окраину Парижа. Я ответил, что у меня через два часа самолет на Касабланку, поэтому я вызову ему такси и подброшу до Итальянской Заставы. Он что-то пробормотал в ответ и молча принялся за сваренный мною кофе.

В такси он уклончиво отвечал на мои вопросы, так что, когда он вышел из машины, я знал лишь, что малыш вернулся в город всего два месяца назад, пройдя службу альпийским стрелком. Вначале Сэми подписал контракт на пятилетнюю воинскую службу, но через шесть месяцев разорвал его. Испанец по матери и араб по отцу, он служил теперь на полставки в оперном театре на площади Бастилии и жил с тридцатипятилетней журналисткой, работавшей в каком-то левом еженедельнике. Мальчик ушел, а я отправился на свой самолет, чтобы улететь в Марокко.