Дети Везувия. Публицистика и поэзия итальянского периода - Николай Александрович Добролюбов

как уже вторая ее часть, с обличениями бурбонского режима, была запрещена бдительной отечественной цензурой?

Конечно, он должен был объяснить читателю «непостижимую странность» неаполитанской истории. Во-первых, вероятно, он высказался бы о природном стремлении человека (и народа) к свободе, которая существует всегда, пусть подспудно и при внешне лояльном поведении даже по отношению к репрессивному правлению. Во-вторых, и думается, это стало бы главным, Добролюбов вывел бы образ народного вожака, Гарибальди, способного зажечь сердца людей и привести их к новой жизни, со сброшенными оковами деспотизма. Полагаем, что Добролюбов стремился передать своему читателю послание, что и вроде бы сверхмонархическое русское общество в одночасье может отринуть многовековой престол. Это – много позднее – показала и отечественная история, когда в феврале 1917 г. в течение нескольких дней пало самодержавие.

Профессор Чезаре Де Микелис, переводчик итальянской публицистики Добролюбова[7], так отозвался о его неаполитанском очерке: «Перед нами – самое главное историческое занятие Добролюбова в отношении итальянской ситуации, в смысле представления читателю ситуации, приведшей к революции 1860 года <…>. Впервые автор отводит взгляд от фактов последних лет, чтобы обратить свое внимание на прошлое (пусть и не далекое) Италии. Этот очерк написан в жанре откровенного парадокса: разрешение этого парадокса, которое должно было быть написано во второй части[8], никогда не появилось. Однако несложно догадаться о его главных положениях. Автор противопоставляет ошеломительные успехи Гарибальди (о котором нигде пока прямо не говорится) убеждениям, разделяемым как либералами, так и реакционерами, в политической и экономической отсталости масс королевства Обеих Сицилии, и как следствие – в стабильности бурбонского правления. Обильно цитируя и либералов, и реакционеров, едкое и парадоксальное перо Добролюбова разоблачает их абстрактные тезисы. <…> С редкой точностью и проницательностью представлены главные аспекты неаполитанской ситуации: жестокое и мелочное правление, мало заинтересованный в политических переменах плебс, коррумпированный интригующий клир. В нескольких строках, оставшихся от второй части, появляется взрывчатая персона Гарибальди. Внимание Добролюбова смещается на политический стержень революции, который кавуристы всей Европы приписывали мудрым маневрам Кавура. Странно, но читая страницы этого молодого русского интеллектуала, мы узнаем современное мифотворчество о Рисорджименто – ради только и этого чтение данной статьи весьма полезно»[9].

Проповеди перед дворцами и хижинами

Следующая неаполитанская статья, в стиле, близком к памфлету, посвящена харизматическому священнику и оратору Алессандро Гавацци, имя которого Добролюбов русифицирует как Александр[10]. Нетрудно понять, чем привлек этот итальянский патриот русского публициста: Гавацци был истинным революционером, верным сподвижником Гарибальди, остроумным полемистом, желавшим, при верности христианству, реформировать Церковь и поставить ее на службу народу и объединенной нации. Думается, что религиозная тематика была интересна Добролюбову из-за его собственного «семинарского багажа»; не могли не понравиться ему задиристость и остроумие проповедника.

Самому Добролюбову не довелось услышать речи Гавацци, которые тот читал перед народными собраниями на разных площадках Неаполя (чаще всего перед опустевшим Королевским дворцом, откуда недавно бежали Бурбоны, но иногда и в городских трущобах): он воспользовался их стенограммами, которые с необыкновенной быстротой печатались в форме, как бы теперь сказали, «самиздата» – то есть вне каких-либо традиционных издательств и типографий.

В отличие от Добролюбова, отца Гавацци довелось услышать другому русскому публицисту, Льву Ильичу Мечникову (брату Нобелевского лауреата), побывавшему осенью 1860 г. в постбурбонском Неаполе. Вот составленный им портрет: «Протеснившись к передним рядам, я увидал на паперти знакомую мне оригинальную фигуру падре Джованни Гавацци. Он был в обыкновенном своем костюме: поповская сутана нараспашку, под ней гарибадьдийская красная рубашка, ботфорты со шпорами, но его черная курчавая голова была не покрыта. Падре Гавацци был хорошо известен целому Неаполю, его знали даже и в окрестностях. Маленький, коренастый, с желтым как померанец, грубым, но красивым лицом и с курчавой черной бородою, в костюме, описанном мною выше, и к которому порой он прибавлял кавалерийскую саблю, то верхом гарцевал он по улицам Казерты или Неаполя, то, куря сигару, расхаживал между застрельщиками в аванпостных перестрелках»[11].

Однако и не увидев вживую Гавацци, Добролюбов очень точно выбрал эту фигуру для своего очерка. Монах-барнабит, Гавацци настолько увлекся итальянским патриотическим делом, что оставил стены своего монастыря в Болонье и отправился проповедовать обновление и объединение страны. Следует сказать, что Орден барнабитов, куда Гавацци вступил 16-летним юношей, был и остается одним из самых передовых в Католической церкви: именно к барнабитам поступил и наш соотечественник граф Григорий Шувалов, тоже увлекшийся итальянским Рисорджименто (и католицизмом)[12]. Выпускник Болонского, старейшего в Европе университета, Гавацци стал преподавателем литературы в одном колледже в Неаполе (барнабиты занимаются обучением юношества), но, будучи отстраненным от преподавания за свое свободомыслие, начал путь «странствующего» проповедника. Странствовать по Италии ему пришлось вынужденно, так как его зажигательные проповеди встретили резкую оппозицию в консервативном стане. Участник римской революции 1848–1849 гг., Гавацци после ее поражения бежал в Англию, но в 1860 г. вернулся в Италию – как капеллан гарибальдийского войска. Именно после побед Гарибальди он прочитал серию проповедей, привлекших внимание Добролюбова, перед неаполитанским народом.

Скорей всего, для своего блестящего очерка Добролюбов пользовался французским изданием «Sermons du рёге Gavazzi» («Проповеди отца Гавацци»), под редакцией Феликса Морнана (Paris, 1861), с которым нам удалось ознакомиться. Редкий случай, но Добролюбов в данном случае не указывает на источник, сообщая лишь, что «Несколько месяцев тому назад некоторые проповеди Гавацци напечатаны по стенографической записи». Думается, что автор не указал данную французскую книгу, так как это снижало бы «академичность» перевода – ведь в науке полагается переводить по языку оригинала. На французский источник, по нашему мнению, указывают некоторые детали – название спектакля, который прервал Гавацци, дано по-французски («La Bataille des Dames»[13]); Гарибальди неожиданно именуется Иосифом, а не Джузеппе, вероятно, под влиянием французского написания Joseph. Из французской публикации автор переписал итальянские слова: про жителей трущоб Largo Barracche, в Испанских кварталах, написано, как во французской книге, baracchani — а надо barracchisti; неаполитанская крепость Sant-Elmo на французский лад называется Sent-Elmo и т. д.

Очерк о Гавацци также был переведен на итальянский Чезаре Де Микелисом. Переводчик поставил перед собой интересную задачу найти оригинальные итальянские тексты, которые – в отличие от французских изданий – никогда не были собраны под одной обложкой. Ему удалось найти отдельные брошюры, отпечатанные сразу же после прочтения проповедей в Неаполе и сохранившиеся в Библиотеке Новой и Новейшей истории в Риме (Biblioteca di Storia moderna e contemporanea). Де Микелис предпринял решительный, но обоснованный ход: вместо того, чтобы переводить русский текст, он просто вставил фрагменты итальянского оригинала, несмотря на ряд неизбежных нестыковок.