Приснись - Юлия Александровна Лавряшина

Иван Петрович отодвигает ободранный маленький стульчик, указывает подбородком:

— Садись.

Мишка неловко заползает за стол, затравленно смотрит на учителя, который плюхает перед ним на клеенку шмат глины. Я замечаю, как дрожат тонкие мальчишеские пальцы с обкусанными ногтями.

— Давай.

— А что слепить?

Каширский пожимает плечами:

— Что хочешь…

Наклонившись к маленькому, пламенеющему от волнения уху, я шепчу:

— Дай волю фантазии!

И указываю глазами на волны света, в которых роятся пылинки. Не знаю, как другим, но в солнечные дни мне хочется свернуть горы: в приложении к моей жизни это значит сочинить новую мелодию или спеть под гитару фламенко. Да-да, ради этого я выучила испанский, два года занималась! Фламенко того стоит…

Мишкин взгляд устремляется вслед за танцующими искрами, и я надеюсь, что ему удастся разглядеть то, чего мне никогда не увидеть.

Хватаюсь за локоть Каширского, тяну его за собой:

— Иван Петрович, у меня есть вопросик…

Он не сопротивляется, хотя я не из тех женщин, за кем художник отправится на край света. Вытащив его в коридор, я прикрываю дверь и умоляюще заглядываю Каширскому в глаза:

— Не будем стоять над душой…

— Это ваш племянник? — пытается угадать он. — Сын подруги?

Ему все обо мне известно или даже мысли не рождается, что это может быть мой ребенок?

— Миша Кравцов — мой ученик. Он терпеть не может музыку и мечтает заниматься керамикой.

— Мечтать не вредно, — ворчит он, в этот момент напоминая Мишкиного отца.

Раз уж на то пошло, я отвечаю в тон:

— Вредно не мечтать.

Разговор двух идиотов, не поспоришь, но это неожиданно веселит его. Теперь уже Каширский оттаскивает меня подальше от двери и усаживает на кожаный диванчик между стеклянными стендами, в которых застыли глиняные барышни в кокошниках и пятнистые лошадки. Может, ему кажется, будто мне трудно стоять? А я, между прочим, обожаю ходить пешком и каждый день с удовольствием одолеваю два с половиной километра от дома до школы. Потом обратно. Не знаю, почему это никак не сказывается на моем весе? Впрочем, я и не пытаюсь от него избавиться. Он такая же часть меня, как и все остальное…

— Посмотрим, что он исполнит. — Иван Петрович закидывает одну длинную ногу на другую.

Замечаю на нем кроссовки, и это меня озадачивает: разве художники не должны одеваться как-то иначе? Впрочем, к своим любимым старичкам я тоже позволяю себе приходить в бомбере, джинсах и кроссовках. Так удобнее… А они рады видеть меня в любом виде. В школу приходится надевать юбку — наш зануда-директор в этом смысле жуткий консерватор.

— С первого раза может не получиться даже у гения…

Он ухмыляется:

— Уже струхнули, Женечка? Надо вам пить таблетки для храбрости, как коту Леопольду…

— «Озверин»?!

Мы смеемся и просто болтаем о пустяках, как добрые друзья.

— Если б у вас было свободное время, я уговорила бы вас хоть раз в месяц проводить занятия в доме престарелых, — говорю я мечтательно, и Каширский смотрит на меня с удивлением.

— А вы там каким боком?

— Я играю им на гитаре. Просто для настроения… Но это чистое волонтерство, никто не заплатит.

— Хорошо, — неожиданно соглашается он, и я прямо подскакиваю на диванчике. — Раз в месяц я могу себе позволить благотворительность. Не люблю слово «волонтерство»…

— Ой, да зовите, как вам угодно! — начинаю тарахтеть я. — Неужели вы не против? Какое счастье! Я сама обо всем договорюсь, вы придете, как приглашенная звезда.

— Наконец-то…

— Нет, правда! Вы не пожалеете, они такие милые, эти старички.

— Так я и поверил! Вы просто не желаете замечать плохого… А у меня отцу под девяносто, он ненавидит весь мир лютой ненавистью.

Приходится согласиться:

— Конечно, ворчуны тоже встречаются… Но даже они любят слушать гитару.

— Они любят вас.

— Да бросьте!

— А вы не кокетничайте, — хмыкает он и добавляет уже серьезно: — Разве можно вас не любить, Женя?

В его голосе я различаю нотки, которые заставляют насторожиться, но в этот момент нас оглушает дребезжащий звонок, и мы разом вскакиваем. Как ни странно, у меня это выходит даже ловчее, чем у Каширского, хотя обычно я сношу стулья и дверные косяки.

— Ну посмотрим, что он там наваял, — ворчит Иван Петрович и распахивает передо мной дверь.

К такому я не привыкла, сама уже потянулась к ручке, и потому дверь впечаталась мне в плечо — хорошо, что не в лоб!

— Господи! — перепугался Каширский. — Я не убил вас?

Мои ногти впиваются в ладонь, чтобы перебить более сильную боль. Мне же не хочется поселить в его душе чувство вины! А то Иван Петрович станет меня сторониться — люди избегают тех, кого обидели слишком сильно.

Я широко улыбаюсь:

— Меня такой хлипкой дверью не убьешь!

Иногда уличаю себя в том, что улыбаюсь так часто потому, что зубы у меня отменные. Хоть чем-то природа меня не обидела… Даже мерещится, будто Каширский любуется моей улыбкой. Господи, какая несусветная глупость!

Я первой вхожу в кабинет, чтобы Миша не струхнул, увидев пока еще чужого ему человека. Но мой ученик (бывший?) даже не обращает на меня внимания.

И, взглянув на стол, я понимаю почему…

* * *

Чистое безумие…

Этот колобок опять приснился мне, стоило отключиться после душа, который ничуть меня не взбодрил. На этот раз Женя (ее имя расслышал позднее) увиделась мне в каком-то здании, похожем на Дом творчества или что-то вроде этого.

Возникло ощущение, будто я — призрак, витающий за окном кабинета и бесстыже подглядывающий за происходящим. А Женя смотрела на меня через стекло, повернувшись спиной к худенькому мальчишке, пытавшемуся играть на гитаре. Она его учительница? И это музыкальная школа? Типа того…

Даже во сне я был до того ошарашен происходящим, что прослушал, о чем она говорила с мальчиком, и не понял, куда Женя потащила его.

Но тут увидел кабинет, где бедолагу усадили за стол… Запах глины, ее пластичная податливость мгновенно ожили в памяти, я ведь занимался керамикой — лет в восемь? Десять? Точно не помню. Кажется, я был таким же, как этот шкет. Тогда я еще верил, что способен стать кем-то вроде Шемякина или Неизвестного.

Однажды нам дали задание слепить кувшинчик, а у меня получилась ракета… И я заявил педагогу, милой круглолицей тетушке, что хочу улететь с этой гадской планеты, ведь здесь живут одни уродские паразиты. Я имел в виду врачей, которые не смогли спасти мою маму. Но ребята, которые занимались вместе со мной, естественно, приняли все сказанное на свой счет.

После занятия они толпой подкараулили меня. Отлупили так, что отбили