Речи любовные - Алиса Ферней

Он вновь взял бразды игры в свои руки. Все было ясно без слов, но отнюдь не просто. Ведь ничего еще не было сделано. Есть мужчины, не способные переступить рубеж от сказанного к сделанному, от молчаливого согласия к действиям, и есть женщины, которым нравится лишь этот предварительный этап, они развлекаются, не более того. Эти из разряда динамо-машин. Заведут мужика — и прощай. Нескольких таких он знавал и научился быстро распознавать их. Полина была явно не из их числа. Он должен был признать: она была обворожительна без всяких усилий с ее стороны. Над этим стоило поразмыслить. Как же так, ведь это невозможно, что-то же она все же делает, чтобы быть привлекательной? Да и ведет себя не совсем естественно, держится напряженно. Он стал исподтишка разглядывать ее. Эта женщина — не пустое место, она существует. «От чего зависит, насколько человек существует в этом мире?» — задумался он. У нее есть внутренняя жизнь, мощное внутреннее «я». Он всегда верил в существование таких вещей. Он по-новому, с настоящим интересом взглянул на нее. Она еще больше кружила ему голову, когда он размышлял, мечтал о ней. Сперва она привлекла его внимание к своей особе, теперь же он полностью был захвачен ею. Она вызывала в нем чувство восторга, а сама молчала, была способна не произносить ни слова. Может, она скажет хоть что-то? Он подождал. Она молчала. Рассматривала посетителей кафе, потягивающих напитки среди раскаленных камней и асфальта города. Он вновь обратил внимание на то, как много повсюду народу. И как они еще далеки от той минуты, когда останутся наедине. И все же остальной мир для него не существовал, он видел лишь ее.

«Я сам не свой», — подумал он. Неужто она еще не произнесла ни слова? Нет, она по-прежнему разглядывала окружающих.

— Как зовут ваших детей? — спросил он, только чтобы сказать хоть что-то, и сам ужаснулся тому, что ляпнул. Ну что он несет?! Видно, он и впрямь испытывает необычное стеснение. Порой так хитришь, что самому смешно делается. Сказать бы: «Я хочу вас», а вместо этого он спрашивал ее о детях. Как будто не знал, что у нее один ребенок! Как это не походило на его обычное поведение. А ведь он умел разговаривать с женщинами. Он взглянул на нее с улыбкой, потому как его взяла жалость к самому себе. У нее еще горели щеки. Она тоже чувствовала себя не в своей тарелке. Молчание между ними было наэлектризовано… Нет, пока еще они не умели разговаривать друг с другом, и весь их разговор вертелся вокруг несущественного. Им мешала их тайна и взгляды, которые сталкивались, убегали, прятались. Они либо смотрели друг другу прямо в глаза, либо исподтишка, но ни один их взгляд не был невинным. Она ответила ему, согласившись ступить на стезю искусственной беседы. У нее один сын, зовут его Теодор.

— А ваша дочь? — великодушно спросила она в свою очередь.

Ибо она была из тех женщин, которых не страшит вежливость и которые способны сделать или сказать из учтивости самые банальные вещи.

— Мою дочь зовут Сара, — ответил он и, словно оправдываясь, добавил: — Но это не я выбирал имя. Моя жена посчитала, что вынашивание ребенка и роды дают ей право самой назвать дочь, не принимая во внимание мое мнение.

— А вам это имя не нравится? — поинтересовалась она, слегка смутившись, что речь зашла о его жене.

— Да нет. Просто, на мой взгляд, Сара — старушечье имя. Но дочке удалось переубедить меня, и старушечье исчезло. А вместе с ним и моя жена!

Было непонятно, что он имеет в виду, но прозвучало странно и грустно, а это сочетание трогает женское сердце. Она сочла нужным рассмеяться, ведь он, по всей видимости, хотел рассмешить ее. Тут он увидел, какие у нее красивые зубы, безупречные, как у детей. А глаза ее превратились в две черные щелки, как у китайцев: для блондинки у нее были темные ресницы.

Ни один мужчина не осмелился бы в достаточной мере откровенно поведать, насколько весомо и зримо для него женское тело, как оно сразу же покоряет его, или это не дано ему вовсе, как оно говорит на своем языке с завоевателем, делает признание, притягивает либо отталкивает. Тело, способное решить все! Тело! Это могло бы показаться такой малостью… но это было тем, что двигалось, дышало, распространяло свои потаенные и такие всесильные запахи. И завораживало. Когда она смеялась, нос ее морщился в том месте переносицы, где обычно сидят очки. Ему хотелось остановиться, перестать зачарованно смотреть на нее, но он не мог. Он стал пленником этого лица. А обладательница приманки, на которую он попался, уже научилась читать его неустанный взгляд. Этот мужчина влюблен в нее. Ошибиться невозможно. Одна ее часть этому радовалась, другая пребывала в смятении; поделенная надвое прозрением и робостью, она вела себя то как женщина-вамп, то как простачка. Душевный разлад сделал его для нее - непроницаемым. Он не был красавцем, но она уже не отдавала себе в этом отчета. Из-за того, что она заслонила для него весь мир, сам он стал для нее невидим вовсе. Некий ужас, парализующий жертву перед пастью хищника, полностью завладел ее мыслями: у нее не было больше слов.

только ощущения. Она чувствовала, как его взгляд похищает ее у самой себя. Женщины, вызывающие восхищение без каких бы то ни было усилий с их стороны, лучше поймут это, чем те, которые с неистовством предаются желанию нравиться. Им известно, как смущение от того, что с тебя не сводят глаз, мешает наблюдать за чувствами того, кто это делает. Однако кое-что требовало разъяснений. Он влюблен. Но насколько? Не ошибается ли она? А что, если он смеется над нею и она вообразила бог весть что. Очевидность и сомнения пустились в пляс.

По-прежнему с улыбкой, задорно и неотрывно созерцал он ее. При этом от него исходило простое и полное блаженства сияние, почерпнутое в созерцании. Его блаженство передавалось и ей: она не могла не чувствовать, какой притягательной силой обладает.

И улыбалась не меньше, чем он, и так же лукаво, порой чуть не смеясь. Но, как ни странно, сомнения ее не рассеивались. Ей было неизвестно, что именно так притягивает его в ней и что рождает желание. Самой ей никак не взглянуть на себя со стороны. Все было неясно: и что он думал, глядя на нее, и думал ли вообще. Сперва она потягивала коктейль через соломинку, затем отложила ее и стала пить прямо из бокала; стоило ему замолчать, она спрашивала себя: о чем он думает? Стоило поскучнеть: что ему, собственно, надо? Вроде он и впрямь очарован ею, и сам полон очарования, и не выглядит как какой-нибудь заштатный юбочник, но как удостовериться в его искренности? Скольким женщинам… Хотел он того или нет, его лицо было крепостной стеной, маской, которая в любую минуту могла вызвать подозрение потому, что он сам обладал способностью лгать, и потому, что до него это делали другие. Ей так никогда и не придется увериться, что именно он испытывает, никогда не узнать всего, что он о ней думает, и лучшее, что она могла сделать, это забыть свои вопросы. Ты меня любишь?.. Разве этот вопрос не задают на протяжении всей жизни? Если бы можно было забыть о непрозрачной стене, разделяющей двух разных людей, обо всем, что стоит между ними, обо всех жестах и словах… Ведь мы же говорим и совершаем какие-то действия! А вот мыслей нам не хватает: мы не умеем сказать себе самим всего, не знаем, в чем именно нужно сознаться, не обладаем способностью уложить мысль в то время, которое требуется, чтобы выразить ее, уложить все, что думаем, в то время, которое на это требуется. И самим себе не во всем сознаемся. Смеялся ли он над ней? Ей оставалось только догадываться, иного было не дано. Уловить, учуять — да, но не быть уверенной, а свои сомнения поместить в область недоговоренного. Ну не проклятие ли, что все в нас глубоко упрятано? И то, что любая мысль, любое ощущение, любой порыв навсегда заключены в плоть, помещены за ограду лица и оттого недоступны и постоянно требуют доказательств, — разве это не неудачная шутка, не шулерство? Угодив в это проклятие, они сидели друг напротив друга, излишне молчаливые, смущенные, и могли лишь верить друг другу и пытаться понять, что означает молчание. Мы приговорены доказывать то, что более всего на свете истинно и чисто, — желание, любовь. Даже это требует доказательств.