Большое Гнездо - Эдуард Зорин

— Куды как просто удумал ты, посадник, — улыбнулся Всеволод, снова опускаясь на столец. — Отколь ветер подул?

Мирошка вздохнул облегченно. Вздохнули и Иванок с Фомой. Никифор-сотский и Борис Жирославич остались стоять, как каменные. Мирошка сказал:

— Ниотколи ветер не дул. Самого только что осенило: будет у тебя в Новгороде свое неусыпное око.

— А ежели возвернешься ни с чем? — пригасил надежду Всеволод.

— Забросают новгородцы каменьями, — честно признался Мирошка. — Ни с чем возвращаться мне нельзя.

— Никак нельзя, княже, — впервые разинули рты Иванок с Фомой.

— Вона как ласково заговорили, — посмеялся над ними Всеволод. Помедлив, сказал раздумчиво: — Что до срока кручиниться? Слышь-ко, Кузьма, — оборотился он к стоявшему за его спиной Ратьшичу.

— Слышу, княже.

— Всё ли уразумел?

— Как не уразуметь, княже, — проговорил с ухмылкой Кузьма.

— Ну так исполни, что ныне скажу: посадника Мирошку Нездинича да Фому с Иванком из города не выпущать…

— Все исполню, княже, — с готовностью откликнулся Кузьма. — В поруб кинуть али ино повелишь?

Медля с ответом, Всеволод хитро прищурился. У Мирошки вытянулось лицо, Фома с Иванком испуганно отпрянули.

— Да где это видано, княже, чтобы послов кидали в поруб? — пролепетал посадник, беспомощно глядя на неприступного Кузьму.

— Какие же вы послы? — удивился Всеволод. — Послы приходят с княжеской печатью, а вы — сами по себе…

— Дары принял по обычаю, встречал, како предками заведено…

— Дары, Кузьма, вернешь с Борисом Жирославичем и Никифором. Пущай везут, откуда взяли. У нас и своих мехов некуды подевать.

— Срамишь не меня, княже, — сказал, укрепляясь в правоте своей, Мирошка. — Срамишь Великий Новгород.

— Ростов тож был великим, — осадил его Всеволод. — А нынче кто в нем сидит?.. Ничо, совладал с Ростовом, с вами тож совладаю. Ишшо под скомороший гудок напляшетесь. Ишь, за какой обычай взялись: того хощем, а тот нам не по нраву. Ровно девка на выданье, которая ото всех нос воротила да так и осталась вековухой. Мартирий, владыко ваш, превыше князя себя возомнил. Так я и тебе, Мирошка, и ему напомню: не я из вашей руки кормлюсь, а вы из моей!.. Не будет вам князя, окромя Ярослава.

Грозно говорил с вольным Новгородом Всеволод.

— Верно сказываешь, княже! — не утерпел просиявший Кузьма. — Будя им воду-то мутить.

— Ты вот что, — сказал Всеволод, отдышавшись. — Ты Мирошку-то с ентими в поруб не суй. Пущай ходят на воле. А приставь к ним Словишу — они старые знакомцы… И нынче же снаряжай гонца к Ярославу: ступай, мол, в Новгород — так Всеволод повелел.

Уходили послы с княжого двора будто в воду опущенные. Словом друг с другом не перекинулись. Только в отведенной им избе подле Волжских ворот очухались, когда уж Кузьма вышел и топот его коня затих на бугорке.

— Лихая грядет година, братья, — говорил Мирошка, кляня себя за уступчивость и за то, что падал перед Всеволодом на колени. — Плохо просил я князя, не с того конца начал веревочку тянуть, старый дурак.

— Полно виниться-то тебе, — успокоил его Фома. — Како ни тянул бы, всё едино бы вытянул. Не потому Всеволод упрямится, что плохо кланялись, а потому что задумка у него така: не тебя одного, боярин, зрит он на коленях, а всю нашу вольницу. И мыслю я, что ныне перечить ему срок не настал. Взбаламутил народ Ефросим, покачнул Мартирия, а окромя владыки опираться нам более не на кого.

— Вечер плач, а заутра радость, — вслед за Фомою принялся уговаривать Мирошку Иванок. — Перетерпим покуда — не год и не два еще простоит над Волховом Новгород. Не так уж много воды утечет, как все переменится. А покуда упрямиться нам нечего. Пущай Никифор с Борисом сами скажут слово на вече, пущай встречает народ Ярослава хлебом-солью. Переможем. Нам не привыкать…

Как пришел во Владимир обоз новгородский о ста возах, так и отправился в путь обратный. Сдержал свое слово Всеволод — не велел принимать даров. Сам следил, чтобы и шкурки беличьей где-нибудь не затерялось.

Отъехали новгородцы — и снова водворилась во Владимире благостная тишина.

Падали снега, заметали санные пути озорные ветры.

Скоро про Мирошкино посольство и думать все позабыли.

Сидя на низенькой скамеечке у ног Досифеи, Пелагея вязала носок и говорила елейным голосом:

— Праведна ты, матушка. Про то все вокруг сказывают. Была я давеча в городе, слушала, как про тебя в народе толкуют. Хорошим людям роток не заткнешь, а правда всё едино наружу вылезет…

— Да что же там такое про меня говорят? — спрашивала, улыбаясь, игуменья.

— Ох уж и как сказать, не решаюся, — вздыхая, отвечала Пелагея. — Добра, мол, и доверчива. Молитвами себя иссушает, за черниц вступается, в обиду не дает, а про то не ведает, что пользуются ее кротким нравом, что иные из монахинь, отправляясь в мир, за спиною ее творят непотребное…

Сказала — и замерла, глазами стриганула по лицу игуменьи, но тут же снова уткнулась в вязание. Быстро замелькали в ее руке спицы.

— Что-то мне невдомек, Пелагея, — сказала игуменья с досадой и нетерпением. — Яснее выразись, да покороче. О ком речь твоя?..

Пелагея вроде и смутилась.

— Языце, супостате, губитель мой, — пролепетала она, еще ниже склоняясь над вязаньем. — Забудь, о чем сказывала, матушка.

— Нет уж, постой, — возвысила голос игуменья, — веди, коли начала, до конца.

На добрую ниву упало, будто случайно роненное, зерно.

— Ослобони, матушка…

— Сказывай!

— Да мало ли что бабы говорят…

— Растопырила слово, что вилы, так не молчи, — донимала Пелагею игуменья. Всполошилась она, теперь не унять.

— Говорить беда, а молчать другая, — кротко промолвила Пелагея. — Про кого сказывать буду, тебе и невдомек.

— Уж не на Феодору ли возводишь хулу? — догадалась игуменья.

Тут и вовсе сделала вид, будто застеснялась, Пелагея. Уронила спицы, спрятала в руки зардевшееся лицо.

— Ой, что наделала-то я! — запричитала с раскаянием. — Како Феодоре погляжу в глаза?

— Врешь ты все, Пелагея, — с трудом проговорила игуменья. — Напраслину возводишь. Нет пропасти супротив завистливых глаз. Давно приметила я, что не по душе тебе Феодора.

— Слепа ты, матушка, по доброте своей, — пролепетала Пелагея. — Да будь что будет — все, как на исповеди, скажу. Лик у Феодоры ангельский, веришь ты ей — про то я знаю. Правду сказывает тебе в глаза, а о главном помалкивает. Ты ее допроси-ко с пристрастием, не слыхивала ли она чего про Веселицу?..

— Вроде знакомо мне имя сие…

— Как же, как же, — заторопилась Пелагея. — Не раз, поди, слыхивала. Купчишка был во Владимире, да весь вышел. Нынче у Мисаила обитается…

— Не он ли избу жег у Одноока?

— Про то не ведаю. А будто бы так, на торгу болтают… Далеко ниточка-то вьется.

— Озадачила ты меня, Пелагея, — растерянно пробормотала игуменья.

— Феодору-то призови… А еще лучше — бабу нашу, вратаря-то, потряси.

— Ее-то трясти почто? — удивилась Досифея.

— А как же? — уже не скрываясь, подливала масла в огонь монахиня. — Всё через нее и шло.

— Да неужто оскверняла Феодора обитель?! — так и привстала игуменья.

— Хаживал Веселица-то к нам на двор, хаживал…

Досифея задохнулась от гнева — экая срамота! А ведь едва не приблизила она к себе Феодору — хорошо, господь вовремя остановил.

— Кликни-ко бабу, — повелела она монахине. Пелагею словно ветром выдуло из кельи.

Явилась сторожившая монастырские врата высокая баба с костистым мужичьим лицом, поклонилась Досифее поясно. Глазки бегают затравленно, глядеть на игуменью не хотят.

— Куды воротишься, почто на меня не глядишь? — спросила Досифея.

— О чем ты, матушка? — притворно удивилась баба.

— Экая смирная какая, — сказала игуменья, — святее ангела…

— Загадками сказываешь, матушка, — прочистила горло баба. Не нравился ей ласковый голос игуменьи. Руки Досифеи хищно сложены на коленях, спина напряженная, прямая.

— Да уж не запирайся, сестрица, — проговорила стоявшая у двери Пелагея. — Чего там!

— А я ничего, — растерянно оглянулась на нее баба. Мужичье лицо ее вытянулось, над верхней губой выступили капельки пота.

— Ежели правду будешь говорить, то игуменья тебя, может, и простит, — сказала Пелагея.

Видать, не один только опознанный грех водился за бабой. Сморщив низкий лоб, она думала напряженно, беззвучно шевеля губами.

— Долго ждать-то ишшо? — спросила, теряя терпенье, Досифея.

— Дык я ведь… — потопталась баба. — Дык я ведь…

— О Феодоре сказывай, — помогла ей Пелагея.

— О Феодоре-то? — прищурилась баба. — Да что о Феодоре-то?..

— Как Веселицу водила, как отворяла ему врата обители в полночь-заполночь, — говорила за нее Пелагея.