Ричард Длинные Руки - принц-регент - Гай Юлий Орловский

Монахи подошли тихохонько, хотя вроде и чувствуют победу, но видят мое разочарование, переговариваются между собой шепотом, только Смарагд, самый бойкий, подошел и спросил в лоб:

— Брат паладин, а что ты кричал той твари…

— Многое чего, — ответил я сердито, — а что именно?

— Про настоящую тьму, — напомнил он.

Я отмахнулся, стараясь выглядеть простодушным, как и положено человеку с мечом в руке.

— Да пугал, как всегда делаем.

— Пугал?

— Ну да, — подтвердил я. — Угрозы, угрозы…

Он спросил испуганно:

— А если бы тень не поверила и бросилась на тебя?

— Сожрала бы, — ответил я беспечно. — Или растерзала бы. Но мой блеф сработал, верно? Тварь тупая, как все зло, испугалась и попятилась.

— Еще как попятилась, — сказал он с нервным смешком. — Так попятилась, что даже не знаю как… Только черный хвост мелькнул!

— Даже мельканул, — подтвердил кто-то из монахов. — Значит, если она вас, брат паладин, так боится…

Я сказал твердо:

— Надо ее как-то зажать в угол. И тогда я встану у нее на дороге. Ей придется или сразиться со мной, чего избегает, либо… либо сразиться со святостью брата Целлестрина.

Смарагд сказал с восторгом:

— Который сразу же обретет еще большую святость…

Жильберт тяжело вздохнул, на бесконечно усталом и бледном лице читался мягкий укор.

— Брат Жильберт, Целлестрину воевать несвойственно…

Он отмахнулся.

— Да знаю, знаю. Но все-таки интересно было бы посмотреть, как монах побеждает такую опасную тварь!

Шум все-таки поднялся больший, чем я ожидал. В нашем крыле только молодые монахи, старшие вообще на втором этаже, а на третьем — священнослужители, куда запрещен вход послушникам, а на четвертый нельзя подниматься даже старшим монахам, не посвященным в некие обряды, так что у нас на этаже самые молодые и буйные.

Несколько человек разыскали и притащили брата Целлестрина. Бледный и вконец изнуренный бдением у алтаря, он посмотрел на меня отчаянными глазами.

— Брат паладин?

Я покосился на замерших монахов, их набежало уже множество, и сказал сразу главное.

— Брат Целлестрин, — сказал я, — ты не хочешь в этом признаваться даже сам себе, но эта темная тень, убивающая монахов, — часть твоей души…

Он вскрикнул в смертельной муке:

— Нет!.. Это неправда!

— Ага, — сказал я невесело, — выходит, ты это знаешь… Давно?

Он потряс головой.

— Я ничего не имею общего с этой… этой… нечистью!

— Значит, — сказал я, — ты чистый потомок Сифа, а семени Каина в тебе, в отличие от каждого из нас, нет абсолютно?.. Это гордыня, брат.

Плечи его затряслись, он сгорбился и заплакал совсем по-детски, всхлипывая, шмыгая носом и вытирая слезы кулаками.

Монахи придвигались все ближе, слушают молча, стараясь не проронить ни слова.

— Так что, — прошептал он потерянно, — что мне делать?

— Принять темную сторону свой души обратно, — сказал я тяжело.

Он вскрикнул в ужасе:

— Брат паладин!

— Я понимаю, — сказал я с великим сочувствием, — такое нелегко… столько лет шел к тому, чтобы порвать со своей темной стороной все нити… а теперь обратно?..

— Но как, — прошептал он с мукой в голосе, — как…

Монахи вокруг загалдели, и хотя переговариваются негромко, но это наполнило зал мощным шумом, похожим на рокот морского прибоя.

— Пойми, брат, — сказал я с сочувствием, — то, что ты сделал, противоречит Божьему замыслу.

Он вскрикнул тонким птичьим голосом:

— Я же боролся с дьявольскими соблазнами!

— Точно? — спросил я. — А не отказался от борьбы таким интересным способом?

— Брат паладин?

Я объяснил громко, посматривая и на жадно слушающих монахов:

— Только в борении мы обретаем добавочную мощь! Только в противостоянии злу в самих себе нарастим ту внутреннюю силу, что поможет победить всех и вся, в том числе и самого дьявола… Встряхнись, брат! Однажды ты уже выказал силу духа! Яви ее снова.

Смарагд дернулся, посмотрел в сторону широкой лестницы. С верхних этажей торопливо спускается, привлеченная шумом, группа старших, как монахов, так и священников.

Я узнал отцов Леклерка, Мальбраха, Муассака, а последним важно двигается с двумя помощниками сам приор Кроссбрин.

Леклерк, как наиболее расположенный к нам, сказал издали живо:

— Нам сообщили, вы прогнали темную тварь?

— Не совсем так, — ответил я. — Зато со многим разобрались. И прояснили непроясненное.

Священники подошли важно, как стадо слонов, монахи почтительно расступились.

Я судорожно прогонял перед собой мысли, высматривая самые подходящие, приходится импровизировать, наконец сказал соответствующе торжественно тяжелым голосом:

— Думаю, уже все знают ситуацию.

Леклерк уточнил:

— Только в общих чертах, брат паладин.

— Хорошо, — ответил я. — Все знают о нашем бессилии что-то сделать. С горьким сердцем признаю, что скажу святотатственную вещь, а то и богохульную…

Священники нахмурились, как один человек, приор сказал скрежещущим голосом:

— Брат паладин, у нас Храм, а не, простите, бардак.

— Нет другого выхода, — продолжил я, не поведя в его сторону и глазом, словно приора и вовсе не существует в природе, — как брату Целлестрину принять часть своей сути обратно.

Отец Леклерк дернулся, но смолчал, зато Кроссбрин вскричал величественно и гневно:

— Что?.. Лишиться святости?

— Увы, — ответил я, — да.

— Это невозможно! — заявил он.

— Правда? — спросил я. — Лишать всегда легче, чем приобретать. Если только приобретаете не болезни и увечья.

Он сказал резко:

— Вы здесь чужак и ничего не понимаете! Достижение святости — это высшая цель!

— А что тогда эгоизм? — отрезал я. — Монах должен стремиться к повышению святости всего трудоспособного населения. Умеренному повышению, конечно.

Священники начали переговариваться, приор кипит в ярости, а отец Леклерк сказал примирительно:

— Монахи должны делать то и другое. Аскеты вообще идут, ни на кого не глядя. Но нет ли другого пути? Не такого… похожего на отступление?

Монахи, я заметил, смотрят на него с большей надеждой, чем на меня, что меня не обрадовало, Целлестрин вообще вот-вот грохнется в обморок, у монахов здоровье хилое, хотя и на здоровой пище.

Я сказал с нажимом:

— Если человек зашел, пусть и далеко, по неверной дороге, он просто обязан вернуться до развилки! И пойти по верному пути. Это и есть мужество! А не всякое там.