Конрад Морген. Совесть нацистского судьи - Герлинде Пауэр-Штудер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И это несоответствие моральным вызовам времени подкреплялось самовосприятием Моргена прежде всего как юриста, что давало ему самоуспокоение. Перейдя из гражданской судебной системы в судебную систему СС, он сохранил уверенность в том, что вершит правосудие, — игнорируя при этом природу той системы, которую он обслуживал. Он никогда не задумывался о том, что невозможно отправлять подлинное правосудие в условиях тотальной несправедливости, и не считал, что как служащий этой системы он волей-неволей был выразителем этой несправедливости, а не только собственных принципов.
То же самое можно сказать об отношении Моргена к СС. Он был политически наивен и поэтому слеп и не видел порочной политической роли этой организации, а пытался насаждать моральную чистоту в учреждении, предназначенном для идеологических и расовых чисток. В мире, где все было искажено, он сохранял стройную картину окружающего.
Ошибочность восприятия Моргеном этого мира стала очевидна, когда он вернулся к работе в 1945 г. Попытка очистить СС в июле 1943 г. — это одно; продолжение того же проекта в 1945 г., когда он уже видел газовые камеры Освенцима и депортации из Будапешта, — нечто совсем иное.
Мы верим Моргену, когда он говорит, что преследовал Эйхмана, Хёсса и Грабнера, чтобы «сделать что-нибудь» с массовым уничтожением. С учетом дел, которые уже были на его счету к лету 1944 г., мешочек с драгоценными камнями не привлек бы его внимания, если бы не стал предлогом для ареста человека, ответственного за организацию доставки еврейского населения Венгрии в Освенцим. Что касается судебного преследования Грабнера, то после войны председатель суда подтвердил: о причастности того к массовым убийствам возмущенный Морген поведал ему тогда же, в 1944 г.
И все же, если целью Моргена, возбуждавшего эти дела, было воспрепятствовать «окончательному решению еврейского вопроса», остается вопрос: что именно, по его мнению, в нем было ошибочно? Сам по себе этот вопрос кажется абсурдным. Что было ошибочно в «окончательном решении»? Это кажется очевидным, и Морген, наблюдая его лично, мог о нем только знать, но не мог ничего сделать. Однако с позиций теории морали ответ не столь очевиден, потому что с этой точки зрения содержание вопроса таково: как аморальность «окончательного решения» может быть адекватно понята и выражена?
Философ Гилберт Харман писал: «Странным покажется утверждение, что Гитлер не должен был приказывать уничтожать евреев, что с его стороны это было неправильно. Такое утверждение показалось бы "слишком мягким"»[502]. Харман не отрицает того, что геноцид аморален; он утверждает, что неадекватны некоторые способы говорить о его аморальности[503]. Использовать их означало бы примерно то же, что сказать: «Убийство газом шести миллионов евреев было нарушением их прав». Естественно, это было нарушением их прав, но, конечно, это только полдела: рассуждения о правах и их нарушениях слишком формальны. В Освенциме-Биркенау происходило нечто гораздо более серьезное и аморальное.
Более глубокое понимание этой аморальности, мы думаем, можно найти в комментариях Ханны Арендт по поводу смертного приговора, вынесенного Адольфу Эйхману. Она пишет: «Его необходимо было уничтожить, потому что он участвовал и играл центральную роль в предприятии, которое открыто провозгласило своей целью окончательно стереть целые "расы" с лица земли»{13}[504]. Затем она обращается к самому Эйхману[505]:
[…] так как вы поддерживали и проводили политику нежелания жить на одной земле с еврейским народом и целым рядом других народов — как будто вы и ваши начальники имели какое-то право определять, кто должен, а кто не должен населять землю, — мы находим, что никто, то есть ни один представитель рода человеческого, не желает жить на одной земле с вами.
Эта идея о нежелании разделять землю с другими людьми — о вознесении себя над человеческими отношениями, над тем, что значит быть человеком среди других людей, — намного ближе к выражению аморальности «окончательного решения еврейского вопроса», чем просто суждения о нарушенных правах. Ведь «окончательное решение» было не просто самой грандиозной ошибкой в современной истории; это был самый вопиющий случай бесчеловечности. В термине, введенном для Нюрнбергского трибунала, это было определено как «преступление против человечества», потому что это было преступление против сообщества человеческих существ, разделяющих единый мир.
Иногда Морген подходил к адекватной реакции близко — например, он сказал, вспоминая операцию «Праздник урожая»: «Как человек я считал себя обязанным расследовать это чудовищное». Но, работая без передышки, он обычно погружался в свою профессиональную роль слишком глубоко, чтобы видеть что-либо не через призму своей профессии. Изменило это лишь столкновение с машиной массового убийства, и тогда он задумался над тем, как отойти от дела вовсе. Но вместо этого решил вернуться к роли эсэсовского судьи и, располагая явно недостаточными инструментами, по мере возможности подрывать систему изнутри — выбор, который привел к тупику на Веймарских процессах, после чего Морген вернулся к своей обычной работе.
И все же мы не можем сделать вывод, что бежать для Моргена было бы лучше, чем остаться на своей позиции, хотя она и была двусмысленной. Должен ли он был поехать дальше в швейцарском поезде, а не возвращаться, чтобы преследовать за отдельные убийства среди массовых убийств; должен ли он был, наоборот, ополчиться на это море преступности — на эти вопросы мы ответить не беремся. Он знал, пусть и не в полном объеме, что столкнулся с моральной катастрофой, и пытался с этим что-то сделать — это гораздо больше, чем можно сказать о других фанатиках того времени.
Чему могут научиться на примере Конрада Моргена студенты, изучающие теорию морали и права? Для начала мы можем увидеть, что моральная психология людей, живущих в условиях таких массовых злодеяний, как холокост, не может быть препарирована при помощи резко очерченных понятий «добро» и «зло». Конрад Морген не был ни черным, ни белым, но был серым. Он поддерживал идеал нацистских СС и никогда не восставал против него, а его совесть проспала новости о погромах и казнях, и окончательно разбудили ее только убийства в промышленных масштабах. И все же он проявил неподдельное сочувствие к еврейским узникам Бухенвальда и признал их право на жизнь. Несмотря
