Побег на Альфу Центавра (сборник) - Леонид Шифман

На рабочем столе инспектора Смайлса лежали две увесистые книги, и кто-нибудь посторонний, случайно оказавшийся в кабинете (если такое можно предположить), с неизбежностью решил бы, что инспектор увлекается поэзией. В действительности же он любил лишь Уильяма Блейка и был убежден, что другие поэты не имеют права на существование. По крайней мере – на деньги налогоплательщиков. Ознакомившись с творчеством Джека Блэка и Брайана Нордвестера, он остался при своем мнении.

Мало того, что поэты покончили с собой, так они еще, видите ли, устроили поэтический турнир. Каждый из них оставил предсмертную записку в виде классического японского хокку, точнее в виде пародии на него. Инспектору пришлось убить вечер, чтобы хоть немного разобраться в тонкостях этого жанра.

Смайлс пришел к выводу, что использование хокку в предсмертной записке не является стилистически оправданным. Другое дело, если бы они сделали себе харакири или что-нибудь еще в таком духе. О других видах древнего искусства самостоятельного ухода из жизни инспектор не слышал, но не сомневался в их существовании. А то Джек Блэк переел снотворного, а Нордвестер – отравился бытовым газом.

Первопроходец и законодатель моды Джек Блэк оставил следующее послание:

Gloria mundi

В неумеренных дозах

Невыносима.

Невольно возникает ассоциация между мирской славой и таблетками снотворного. Вряд ли автор рассчитывал на подобный эффект. Кроме того, к его психическому расстройству следует добавить манию величия. Едва ли кто за пределами Кэшвилла знал имя Джека Блэка и не путал его с каким-нибудь игроком в бейсбол.

Серийный самоубийца Брайан Нордвестер оказался более скромным:

Уйти из жизни,

Чтобы достичь признанья

Иль кануть в Лету.

Его, по крайней мере, посещали сомнения в собственной гениальности.

Смайлс считал это хокку более удачным. Оно не только объясняло уход из жизни Нордвестера, но и являлось своеобразным ответом Блэку. Нордвестер не без оснований полагал, что Блэка ожидает забвение, но Смайлс не сомневался, что в ту же реку угодит и сам Нордвестер.

Брайан Нордвестер покончил с собой, когда Смайлс уже почти смирился с тем, что наказать убийцу Джека Блэка не удастся: судя по всему, он уже преспокойно лежит на кладбище и как раз в могиле поэта.

В свои сорок семь Крис Смайлс умел проигрывать. Опытный детектив, он понимал, что не имеет права тратить оплаченное налогоплательщиком время на удовлетворение собственных амбиций. А свободного времени, которое допустимо употребить для этой цели, у него не было. К счастью, не было и амбиций.

Джек Блэк покончил с собой и точка. Брайан Нордвестер, скорее всего, тоже. Версия несчастного случая – неосторожного обращения с газовой плитой – не выдерживала никакой критики. В нее трудно было поверить: ведь включенными оказались все четыре конфорки, и на них не стояло кастрюли с супом, дерзкий побег которого и мог послужить причиной трагедии.

В деле Нордвестера у Смайлса неожиданно появилась союзница – старшая сестра поэта. Она не допускала мысли, что ее брат ушел из жизни по собственному желанию, ведь он так любил жизнь и, учитывая его заскорузлую приверженность к порядку, не мог этого сделать, не закончив поэму, заказанную ему журналом «Виктория».

Инспектор Смайлс всей душой был на стороне сестры поэта, но факты упрямством превосходили даже самого инспектора. Труп Брайана Нордвестера был обнаружен в запертой изнутри квартире на втором этаже старого трехэтажного дома, не знавшего ремонта со времен Великой Депрессии, чуть после семи вечера, когда практически все жильцы дома собрались у своих убогих очагов.

В полицию позвонила семейная пара с первого этажа, когда запах газа дополз до их квартиры. Полицейские прибыли как раз, когда соседи с помощью топоров разворотили дверь в квартиру поэта и уже собирались проникнуть внутрь. Эту обязанность взвалил на себя лейтенант Джим Хопкинс, скользкий тип и самый щуплый в прибывшей команде.

Лейтенант упаковал нос в носовой платок и аккуратно проскользнул в образовавшуюся дыру, стараясь не зацепиться за торчащие со всех сторон щепы. Газовая плита находилась в десятке футов от двери. Прежде всего Джим перекрыл вентиль на трубе, подводящей газ, а затем распахнул настежь окно на кухне, разумеется, обратив внимание, что шпингалет закреплен.

Кухня ничем не отделялась от гостиной, в центре которой располагался небольшой обеденный стол на четыре персоны. На его краю одиноко, как маяк, стояла почти опорожненная бутылка из-под джина, а рядом в глубоком кресле сидел поэт. Его голова, чуть запрокинувшись, покоилась на спинке кресла. Теплый плед укрывал Нордвестера почти до самого подбородка, упрятанного в высокий воротник свитера ручной вязки из неокрашенной шерсти. Казалось, что поэт спит. Он и вправду спал вечным сном...

Джим бросился в дальний конец гостиной и с трудом раздвинул створки французского окна, чтобы устроить сквозняк. Для этого ему пришлось повозиться с крючком запорного устройства, а затем приложить немалые усилия, чтобы сдвинуть створки с места. Судя по всему, их уже много лет не пытались раздвинуть.

Теперь следовало заняться поэтом. К этому времени Уилсон и Бирн, скомандовав жильцам покинуть здание, обнаружили... ключ, вставленный в замочную скважину, и открыли входную дверь. Уилсон, как две капли крови похожий на Мухаммеда Али в лучшие годы, схватил Нордвестера под мышки, оставив своим коллегам лишь по ноге. Немного потоптавшись у выхода из квартиры, полицейские вынесли бездыханное тело поэта на улицу, где уже парковалась карета «Скорой помощи».

Джим Хопкинс надышался газом, чертыхался и проклинал Нордвестера. Бирн нудно допрашивал жильцов, не остался ли в квартире еще кто, но соседи уверяли, что Нордвестер жил один.

Все же Бирн решил проверить и с согласия лейтенанта поднялся в квартиру поэта. Через пару минут он вернулся ни с чем и присел на корточки, чтобы прийти в себя. Он склонил голову к земле, словно обнаружил след, оставленный убийцей.

Пасшийся поблизости и бивший копытом об землю конь, завидев действия Бирна, от удивления разинул пасть, прекратил бить землю копытом и, привстав на задние ноги, замер памятником самому себе.

Из дверей расположенного футах в шестидесяти от места происшествия японского ресторанчика вышла тоненькая девушка с подносом и, мелкими шажками приблизившись к полицейским, бесцеремонно угостила их зеленым чаем.

Уилсон читал собравшейся толпе лекцию о приемах взлома дверей. Жильцы, несмотря на собачий холод, внимательно слушали лектора и обещали в следующий раз высадить дверь по всем правилам искусства.

Хопкинс решил отложить осмотр места происшествия минут на двадцать, пока газ не выветрится из квартиры.

Ребятам из «Скорой» надоело колдовать над телом Нордвестера, упорно не желавшего дышать, и они, как эстафетную палочку, передали его в умелые руки судебного эксперта.

Наконец подъехали газовщики, размотали длинные змееподобные шланги, врубили компрессор и, оглушая всю округу, принялись продувать помещения первого этажа и подвал. В квартиру Нордвестера лейтенант их не пустил.

Бирн пришел в себя и достал сигарету, но, поймав взгляд командира, быстро спрятал ее в карман. Хопкинс подождал, пока Уилсон допьет остывший чай, кивнул ему и Бирну и отправился в дом.

Осмотр места происшествия не занял много времени. Около кресла, в котором расстался с жизнью поэт, на старом, изъеденном молью, ковре лежал на боку граненый стакан, а возле него слегка подмоченный джином лист обычной писчей бумаги с двумя поперечными сгибами. Хопкинс аккуратно поднял его и прочитал отпечатанные на принтере три строчки. Он вспомнил свой первый визит к Джеку Блэку...

Спальня поэта выглядела скромной, как девушка. Двуспальная кровать темного дерева хорошо рифмовалась с трюмо и платяным шкафом. Порядку, царящему здесь, могла позавидовать любая дама. В ее оправдание следует сказать, что на трюмо поэта не было толпы разноцветных баночек, скляночек и тюбиков с красивыми именами.

Скромным казался и кабинет Нордвестера. Дешевый письменный стол у окна, продавленный диван без подушек у стены и примыкающий к нему торцом книжный шкаф, а точнее просто шкаф, приспособленный для хранения книг. В центре стола расположился тонкий экран, соединенный черным проводом со стоящим под столом корпусом компьютера с чемоданной ручкой сверху. Справа от экрана на небольшом деревянном помосте, как на троне, восседал пузатый принтер. Клавиатура пряталась на выдвижной полке под столешницей. На левой части стола громоздилась пирамида книг, на вершине которой красовался Новый Оксфордский словарь английского языка, а у подножия пирамиды сиротливо белел еще неиспользованный длинный почтовый конверт, придавленный блюдцем с крошками бисквита. Аккуратность поэта не распространялась на кабинет.