Остановки в пути - Владимир Вертлиб

Был погожий осенний день. Солнечные лучи играли на оконных стеклах и сверкающих витринах. Свет избавил серые дома, угрюмые фасады которых только изредка оживляли балконы и террасы, от их всегдашнего мрачного облика. Мимо меня с веселыми звонками проносились трамваи. Встречные прохожие были одеты по-летнему, смеялись, громко переговаривались, как ни в чем не бывало, шли по своим делам. Так радушно Вена меня еще никогда не встречала. Все это походило на сон, и я решил, что Вена надо мной просто издевается.

Мы нашли маленький отельчик неподалеку от улицы Мариахильферштрасе. «Номер стоит четыреста двадцать пять шиллингов в сутки», — сообщили нам. Значит, мы могли подсчитать, надолго ли хватит нам денег.

Родители позвонили венским знакомым.

— Я же вас с самого начала предупреждала, — заявила мамина подруга Рита. — Это надо же, без визы в США! Чистое безумие! Вот будет вам урок на всю жизнь.

Но, помолчав, добавила:

— Я все равно рада, что вы вернулись.

— В конце концов, — заключила Рита, когда мы навестили ее несколько дней спустя, — неважно, где ты живешь. Важно иметь четверых-пятерых верных друзей. А их везде можно найти.

— Вот только в жизни приходится иметь дело не с одними друзьями, — ответила мама.

В первый же день поздно вечером кто-то громко постучал в дверь нашего номера. Оказалось, что это портье. Он просит извинения, но он, видите ли, ошибся. Номер стоит не четыреста двадцать пять, а пятьсот двадцать пять шиллингов. Отец стал возмущаться, закричал, попытался что-то доказать, мучительно подыскивая слова. В этой мешанине немецкого, английского и русского, донельзя ломаной, невозможно было разобрать ни слова. Портье, иностранец, говоривший по-немецки с сильным акцентом, с плохо скрываемым отвращением смерил отца взглядом.

— Я вас не понимаю, — процедил он.

— Больше условленной цены мы вам не заплатим, придется вам с этим смириться, — перевел я отца. — Эта цена значится внизу у входа.

— Платите или выметайтесь! — сухо подытожил портье, а потом повторил по-английски.

На следующий день мы переехали к друзьям, супружеской паре, которая жила во Втором районе Вены. Муж, бывший мамин коллега, узнал, что скоро у них в доме освобождается маленькая квартирка и что просят за нее недорого, две тысячи пятьсот шиллингов в месяц.

Нам снова повезло.

В тот же вечер родители решили со мной поговорить, «чтобы прояснить некоторые вещи».

Отец провозгласил, что сделал все, чтобы обеспечить мое будущее. Всю свою жизнь он руководствовался нравственными принципами. Он идеалист, ему чуждо стремление к мелким мещанским радостям. Его никогда не привлекала возможность сделать карьеру или нажить богатство. Он так и не сумел найти на Западе работу, соответствующую его уровню образования, но это нимало его не печалит.

Мама молча улыбалась.

Он решил эмигрировать из Советского Союза, уверял отец, чтобы я никогда в жизни не столкнулся с проявлениями антисемитизма, выпавшими на его долю и терзавшими его изо дня в день. Он уехал из Израиля, чтобы я мог жить в мире и в безопасности. Он уехал из Австрии, ибо в каждом пожилом прохожем ему виделся убийца его бабушки и его многочисленных родственников, погибших во время фашистской оккупации. Почему он должен подвергать меня тяжкому испытанию и обрекать на жизнь в стране, над которой тяготеет бремя ужасного прошлого? Австрийские евреи, те хоть знают, за что терпят эти муки. В конце концов, здесь их дом, хотя некоторые их соотечественники-неевреи с этим не согласны. А мы ведь не только евреи, но и иностранцы, и потому здесь вдвойне чужие. Даже местные евреи не признают в нас равных. Представителем меньшинства и так быть погано, а уж меньшинства внутри меньшинства?

Отец напомнил мне о своих тщетных попытках получить визу или разрешение на въезд в Нидерланды, Норвегию, Бельгию, Великобританию, Австралию и многие другие страны. Он-то думал, что все американские граждане когда-то были иммигрантами. Но тем быстрее иммигрант становился гражданином. Не тут-то было. Не его вина в том, что нас выслали из Америки. Причина — в злосчастном стечении обстоятельств, в тупости и косности бюрократов, в политике, направленной на ограничение иммиграции…

Я молчал и ждал, когда же лекция кончится. Все эти доводы я уже знал наизусть по бесчисленным подобным нотациям в прошлом. Отец увлеченно развивал свои идеи, глядя в пол, быстро, громко, взволнованно, как будто защищал свои взгляды перед лицом воображаемого оппонента, и то и дело отирал полотняным платком пот со лба.

Он что, считает, что мы должны разделять его мнения, удивлялась мама.

— Вот он вечно так, сначала головой о стенку бьется, — язвит мама, — и не раз, не два, не три, и только потом нехотя признает, что набил шишки, и согласится, что стенка как стояла, так и стоит. А поискать дверь и не думает.

— Может, мама твоя и права. Вот вырастешь и добьешься большего, будешь не чета мне, — говорит отец. — Я убежден, что ты не останешься в Австрии. Нам с мамой уезжать уже не по силам, мы уже старые. Куда нам теперь странствовать… Тебе тоже здесь будет нелегко, ведь придется жить бок о бок с детьми и внуками нацистов, а многие из них разделяют убеждения своих отцов и дедов. Вот сам увидишь.

— Знаешь, — откликаюсь я, — «русским идиотом» меня в школе частенько обзывали, а вот «жидом пархатым» всего раз.

— Пожалуй, лучше бы тебе потом поменять имя. Твое уж очень славянское. Назвался бы Манфредом или Роландом, глядишь, скорее бы выбился в австрийцы, — посоветовала мама.

В ту пору нам на помощь наперебой бросились друзья, Рита предложила маме тысячу шиллингов. Мама, естественно, отказалась, объявив, что не хочет пользоваться чужой щедростью. Чтобы внести квартплату за первый месяц и залог, маме пришлось сдать в ломбард свои немногочисленные бусы и кольца, купленные еще в России. Открыв дома сумочку, она обнаружила в ней Ритину тысячу шиллингов.

Другая подруга, приходя в гости, неизменно приносила полные сумки продуктов: хлеба, масла, колбасы, сыра, молока, консервов. Сколько бы мама ни протестовала, все было без толку. Прежде чем мама успевала вернуть это великолепие, мы с отцом уже накидывались на еду.

Вначале мы несколько ночей спали в новой квартире втроем на диванчике, который оставили бывшие жильцы. Но вскоре уже обставили квартиру подержанной мебелью друзей: как ни странно, все они, точно сговорившись, решили купить новую мебель и таким образом «избавились» от ненужных вещей.

Друзья нас одевали, друзья снабдили нас всем, что требуется в домашнем хозяйстве: посудой, столовыми приборами, кастрюлями, сковородками, стиральным порошком, полотенцами, постельным бельем…

— Вот до чего дошло, — с горечью вздохнула мама, покачала головой и укоризненно посмотрела на отца. — Живем подаянием. Я родителям в Союз ни за что об этом писать не буду. А то они со стыда сгорят.

Отец, который обычно не лез за словом в карман, на сей раз промолчал.

Через несколько недель мама нашла работу в крупной фирме. Потом она по очереди обходила всех друзей и знакомых, пытаясь вернуть им подарки, но, само собой, никто ничего не хотел брать назад.

Отец устроился на склад подсобным рабочим. Его коллег чрезвычайно забавляло, что они теперь работают вместе с человеком, который окончил университет.

— Эй, господин доктор! — дразнили его. — Давай, тащи скорей ящики. Давай быстрей, это тебе не теоремы доказывать!

В конце концов, его это разозлило. «Ну что ж, я вам покажу!» — решил он. Он ведь тоже когда-то в Союзе, еще в студенческие годы, на каникулах подрабатывал на фабрике и справлялся вроде не хуже других. Решив «показать» этим наглецам, отец стал разгружать ящики так быстро, что другие за ним не поспевали. Со склада в грузовики. Из грузовиков на склад. Из одного конца склада в другой. Оттуда опять на улицу. Вверх по полкам. Вниз по полкам. «Что это вдруг стряслось с нашим господином доктором? Он что, мировой рекорд по переноске ящиков собрался поставить?» — удивленно спрашивали коллеги.

На следующий день отцу стало так плохо, что пришлось остаться дома. Подскочило давление, замучила одышка, покалывало сердце. Вскоре он был вынужден уволиться. И другой работы после этого не нашел.

Октябрьским утром, спустя неделю после нашего возвращения в Австрию, мы с мамой шли по Аугартену в мою старую школу. Директор принял нас у себя в кабинете, внимательно изучил мой табель за четвертый класс, который я закончил полтора года назад в Австрии, и оценки из американской средней школы.

— Юношу надо бы определить в пятый класс, — решил он. — Мы не признаем американские табели.

— Как? Он что, должен потерять целый год? — воскликнула мама. — Об этом и речи быть не может.