Весны гонцы 2 - Екатерина Шереметьева

«Работаю, как машина.

Хоть умри от любви, если тебя не любят — не нужен. Стена».

«Все разговариваю с тобой. Море бешеное. Надо спать. Щекочут и пахнут твои волосы, тянутся руки — чувствую их.

Ты рядом. Потерянная, заплаканная, запухшая, как после похорон Лили.

Может быть, я нужен тебе? Если я напрасно отпустил тебя?»

«Если я не должен был отпускать тебя? Никто не поймет тебя, как я. Ты сильная и беспомощная. Живешь всегда в тревоге. Может быть, я слишком берег тебя?»

«Опять пишу. Тебе и не тебе. Если б знать, что тебе так лучше!

Работаю, как машина. Сказал Леониду, что у меня катар желудка. Почему были испуганные глаза?»

«Зачем я отпустил тебя? Я слишком берег тебя? Бейся в стену — не любят, не нужен».

«Завтра уже берег. Оказывается, я еще жду. Все знаю и жду. Все понимаю — и не понимаю. Не нужен — кажется, можно понять».

«На берегу пять писем.

Бабушка уже ничего не спрашивает. Сонины письма раздражают.

Если б знать, что тебе так лучше».

«Вчера изо всей мочи развлекались. Если б ты никогда не говорила, что любишь. Если б не испуганные глаза».

«Праздники — беда. Все разговариваю с тобой, разговариваю. Не хочу вспоминать — и вспоминаю».

«Невыносимая весна. На пляже, в лодке, на улицах — везде ты. Вдруг слышу: „Хочу с тобой на свое Черное синее море“. Жду. Скорей отсюда, от твоего моря! Хорошо, хоть сама ты далеко».

«Расстаюсь с твоим морем».

«Соня зачастила с письмами.

Не любят — не нужен, пора же понять наконец».

Последний листок, почерк уже обычный, четкий:

«Приморье. Уже нельзя ждать писем от тебя. И море не твое. И никто не знает ни тебя, ни меня, ни о тебе, ни обо мне. Могу жить без катара желудка. И уже не бросаюсь на людей.

И все-таки ты неистребима. Запах волос, руки, глаза. Испуганные глаза.

Все отрезано окончательно.

Только знать, что тебе хорошо. Отзовись».

Прошел год. Ему стало легче там, далеко… И под снегом в Москве она опять сказала: «Люблю, напишу». И два месяца он ждал. И ушел. Ушел надолго. Разве может он верить?

На другую ночь и на третью, когда бабушка засыпала, Алена перечитывала ей и не ей написанные строчки. И уже знала наизусть, а перечитывала.

После вечерней репетиции, спускаясь в раздевалку, Алена хватилась перчаток. Побежала обратно, открыла дверь в аудиторию. В глубине, около темного прожектора, увидела Сашку. Весь напряженный, с нелепо поджатой ногой, он упирался в стену головой и руками — в одной были зажаты ее перчатки, — будто его внезапно скрючило и он схватился за стену, чтоб не упасть.

Алена тихо прикрыла дверь, быстро спустилась в гардероб. Когда выходила, услышала:

— Какая-то разиня перчатки потеряла, — говорил Саша вахтерше.

Тонкий ледок хрустел под ногами. Валерий нес ее чемоданчик, рассуждал о «Бесприданнице». Алена прятала руки то в карманы, то в рукава. Перед глазами стоял скрюченный Сашка у стены. Вдруг всплыли строчки Глеба: «Хорошо, хоть сама ты далеко». «Здесь уже нельзя ждать писем от тебя… И я уже не бросаюсь на людей». Невыносимо Сашке каждый день видеть ее. Может быть, он еще ждет? Почему он такой беззащитный? А на Алтае и жить бок о бок, и все время вместе. И все там знают их, будут спрашивать. Все пойдет к черту. Он должен ставить и играть Булычова, она — Глафиру. Все пойдет к черту — Сашка не выдержит. Да и самой… Что делать? Организатор, режиссер, актер чудесный, он придумал этот театр, столько мучился, добился. Его все любят, верят… Что делать? Зло уходит, и так опять его жалко. Нельзя работать… и жить нельзя так… скрюченному.

Давно ли сидел на этом стуле Саша, так же падала на лицо тень от абажура. Так же беспокойно думалось, как помочь ему и Алене. Но и в голову не приходило, что события развернутся так стремительно. «Есть время для любви, для мудрости — другое».

— Не могу отговаривать, — сказала Соколова. «Плечи заострились, тоненькая, как подросток. А лицо — склад благодатный — не пугает худобой. Только глаза уж очень большие и замученные». — Больно думать о вас без коллектива. О коллективе без вас… Ваш уход — большая потеря. И не потому только, что вас трудно заменить в ролях. Мне тревожно. Этот молодой театр может стать началом широкого и важного дела. Воспитание человека непримиримо честного, с жгучим чувством ответственности. Нежного и чуткого к окружающим, способного страстно любить и страстно защищать то, что любит… Человека, для которого «самая высокая радость в жизни — чувствовать себя нужным и близким людям…». Все это дело искусства, театра. И, может быть, сейчас самое всхожее поле для «разумного, доброго, вечного» — не большие города. — Соколова говорила медленно, останавливалась, на Алену не смотрела. — Мне очень больно все, что случилось. Но не поберечь Сашу нельзя — несправедливо и жестоко. И, как всякая несправедливость, это могло бы внести разлад в коллектив. В начале пути для молодого актера лучше спартанские условия и своя молодая среда. Мне грустно за вас. Но отговаривать не могу.

Чуть шевельнулись руки, брошенные на колени, медленно опустились ресницы на потемневшие глаза.

— Не надо думать, что только вы виноваты.

— Нет, мне нужно, я хочу… Вы говорили всегда: прощать другому и не прощать себе. Я знаю: виновата. А как случилось? В чем, где виновата? Анна Григорьевна, скажите.

Соколова чуть усмехнулась:

— Пройдет время — сами поймете. Сейчас главное не это. Нужно подумать, как обойтись без вас в театре. Решить вашу работу.

— Мне все равно. Раз уж не с ними… Все равно. Куда возьмут.

— Вас везде возьмут. И здесь возьмут. Хотите?

Алена замотала головой:

— Нет. Чтоб ребята могли думать… И вообще… Нет. — «Неужели правда — везде возьмут? Актриса?»

Анна Григорьевна помолчала:

— Хотите на Сахалин?

Алена так и подалась к ней:

— Хочу. Очень!

«Отозвалась, будто я предложила Москву или ее любимый Крым. А-а, этот Глеб Щукин плавает в тех морях, говорила Агния».

— На последнем спектакле «Три сестры» к вам заходил за кулисы с Константином Палычем его товарищ — помните?

Алена помнила большого лохматого дядю с детскими глазами. Он восхищался спектаклем, всем говорил добрые, умные слова, а ей долго очень больно жал руки и повторял: «Какая вы… Какая…»

— Он главный режиссер в Южно-Сахалинске. Не слышали? Областной центр Сахалина. Климат суровый.

— Поеду. Куда угодно. Лишь бы работа.

— Работа будет. — «Трудно девчонке. Но если сердце не ранимо, делать в театре нечего. Лишь бы раны затягивались. Саша, глупый, говорил — «легкомысленная». — Работа будет. Но давайте не спешить. Поговорите с ним. Подумайте. Он способный, хорошая школа, порядочный, чистый человек. И если понадобится, конечно, отпустит вас через год. Если можно будет вам вернуться к своим.

— Не знаю, — глухо ответила Алена. Она боролась со слезами.

Анна Григорьевна помогла ей:

— Вы слышали о чепе на недовском курсе?

— Да.

Несколько дней назад Джек пришел на репетицию, хлопнул в ладоши:

— Граждане, внимание! Отказываюсь завтра играть этого отрицательного Соленого. Желаю положительного героя: Вершинина, Тузенбаха и тэ пэ.

— Не смешно, — сказала за всех Глаша.

— Нет, очень смешно! Лютиков-то отказался играть «Красавца мужчину». «Я, — говорит, — герой положительный!» А через неделю выпуск спектакля. Что — не смешно?

— Врешь!

— Бред!

— Ну и вылетит из института!

— Ничего подобного! — возразил Джек. — Курс его покрывает: «Художник имеет право на свободу», — вот!

Поговорили, посмеялись — никто не принял всерьез это событие. Однако на другой день Недов, с разрешения Анны Григорьевны, просил Валерия срочно войти в спектакль, заменить Лютикова. Закипели разговоры по институту. Алена не очень прислушивалась, не вникала — одолевали свои тревоги.

— Факт сам по себе идиотский, и двух мнений тут быть не может. Но Недов теперь валит все на «микроб свободомыслия», будто бы занесенный Джеком с нашего курса.

— Ох! Негодяй! — Слез уже не было. — Надо требовать открытое комсомольское. Надо все вслух… Хватит по углам!.. — Алена вздрогнула от звонка телефона.

— Добрый вечер, — услышала Анна Григорьевна и подумала, что даже голос у Олега стал гуще, ровнее — повзрослел. — У Саши что-то с горлом.

— Что?

— Вдруг пропал голос.

— Простуда?

— Не похоже. Совершенно вдруг зашипел.

— У кого простуда? — испуганно спросила Алена. — У Сашки?

— Да.

Алена сжалась.

— Завтра у нас репетиция, а послезавтра спектакль «В добрый час»?

— Да. Константин Павлович спрашивает: спектакль заменять? Или Сашу? Кого куда завтра вводить?

— В этом клубе «20 лет» играли?