Милорд (СИ) - Баюн София

— Нигде она не работала, — перебила его Рита. Она наконец отпустила кота и села рядом с Виктором, нисколько не беспокоясь, что черная юбка, в которой ей предстояло работать до конца дня, пачкается о рыжеватую пыль на полу.

— Что?

— Она врала, Вик. Ты, кажется, всегда считал себя хорошим лжецом — так вот, она языком чесала гораздо лучше. В молодости в городе жила, на деньги родителей. Им врала, что учится в университете. А потом они умерли, оставили ей наследство, она приехала в деревню — репутация у нее в городе и правда была не очень, она действительно там с кем попало трахалась, просто от любви к искусству. А потом купила дом, из-за которого ее вся деревня и ненавидела, и вышла замуж за отставного военного.

— Какая-то чушь, Рит, — возразил Виктор, перелистывая страницы, полные каких-то незнакомых символов, никак не желавших становиться буквами. — Зачем ей такое рассказывать? Сказала бы, что она несчастная жертва обстоятельств, сочинила бы себе оправданий…

— Она придумывала про себя много историй. Этот мужик, автор книги, опрашивал ее знакомых, с кем она училась, с кем спала. Так вот, у всех разные истории. Кто-то думал, что она смертельно больна, кому-то она рассказывала, что ее отец насиловал чуть ли не с пяти лет — короче, придумывала всякую грязь, чтобы ее жалели. А другим рассказывала наоборот про богатых родителей и жизнь чуть ли не в замке. А потом уже не смогла держать себя в руках и начала сочинять любой бред, грязнее, хуже — дети от сутенеров, какие-то собственные несуществующие пороки… к существующим добавляла.

Рита задумчиво расправила на коленях юбку.

Мартин сидел, опустив плечи, словно ждал, что хохот Мари вот-вот посыплется ему на спину — он заглушал слова рассказа, разбивался о стены, словно хрустальные фужеры, и падал в проем. Странно, что до Виктора не доносилось даже эха ее веселья.

— Ты хочешь сказать, что все это время эта старая дрянь просто вешала нам всем на уши?!

— Ага, и я по лицу вижу, что ты понимаешь, почему ее муженек, как она ему призналась, снял со стены ружьишко, выстрелил в голову ей, потом своему старшему сыну, а потом себе, — Рита смотрела серьезно, но в ее глазах плясали искорки непонятного Виктору веселья. — Мы тут все запутались, Вик. Столько лгали друг другу, столько ролей играли — а ведь можно было просто говорить правду. И заметь, Мари здесь совершенно ни при чем.

— И ты…

— Я нашла мужика, который искал девочку-продавщицу, которая будет отыгрывать какого-нибудь персонажа. Увидел меня — обрадовался, сразу сказал, я настоящая Маргарита, — она, улыбнувшись, провела руками по волосам. — К нам правда иногда заходят пофотографироваться и даже написали про магазин в туристическом буклете. Я на собеседовании только обмолвилась, что из той-самой-труппы-той-самой-Мари, и меня сразу взяли. Я тут работаю, хожу на «Дожди» и каждый раз там вижу… — она вдруг осеклась и замолчала.

Виктор почувствовал на себе чей-то тяжелый взгляд и поднял глаза одновременно с Ритой.

Ника стояла у стеллажа, смотрела на него сверху вниз и уголки ее губ прятали злорадную усмешку.

— Вы тут давно стоите? — Рита встала, торопливо отряхивая юбку.

— Не волнуйтесь, я с ним, — улыбнулась Ника, и Виктор понял, что заставить ее перекрасить волосы было по-настоящему хорошей идеей. Ему не хотелось, чтобы Рита видела, как он ищет Ришу в других женщинах. И что делает когда находит.

— По вам видно, — Рита потерла кончик носа. — Вы бы с ним поосторожнее, у него с женщинами сложно.

— Я знаю, он три раза меня убить пытался, — Ника, склонив голову к плечу, смотрела Рите за спину — на кота, растянувшегося на прилавке. Виктор поймал себя на неуместном, детском желании спрятать книги за спину.

— Нам пора, — мрачно сказал он, доставая кошелек. — Книги я заберу. Хочешь с нами в театр, солнце мое? Юбочка у тебя подходящая.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Хочу больше никогда с тобой не встречаться. Сделай милость, Вик, окажи мне такую услугу.

Рита быстро забрала у него купюру, мазнув по ладони горячими пальцами. Билет, лежавший под купюрой, она тоже взяла.

— Кто играет в постановке, Рит? — спросил он, уже стоя в дверях у стеллажа с надписью «триллер».

— Увидишь. Приятного вечера, любовь моя, — донесся полный яда ответ.

…

Виконта играл черноволосый долговязый парень. Виктор наблюдал за спектаклем не отрываясь, едва заметно шевеля губами — он считал секунды в паузах, проговаривал каждую реплику, и все больше ненавидел актеров и нового режиссера. Весь спектакль был пыткой, сотней салфеток в красной помаде и десятком носков ботинок на фотографии. Он был хуже неправильных сигарет, пропущенного в среду борделя и всех мятых рубашек на свете.

Это были не те «Дожди». Офелия была ярко-рыжей девушкой с полным плохо прикрытого ехидства взглядом. Она не подходила этой роли и, казалось, сама это хорошо знала. В ее движениях, выражении, в интонациях и жестах не было и следа положенной Офелии виктимности.

Эту роль Мари специально писала для девушек, которых приносила в жертву своим амбициям. Офелия должна была угождать вкусу режиссера и подчеркивать все слабости своей натуры. Только идиот мог взять на эту роль девушку с рыжими волосами.

Но ее взяли — и она выстукивала каблуками не те ритмы, протягивала руки к Виконту, которому, казалось, хотелось от нее отшатнуться и, черт ее возьми, улыбалась. Офелия Мари улыбнулась несколько раз за пьесу — слабо и вымученно, улыбкой жертвы. Эта копировала усмешку Мари.

Больше всего Виктору хотелось выйти на сцену и придушить ее, заперев пальцами в горле все слова роли, которую она смела читать.

На Виконта тоже было невыносимо смотреть. Вместо надменного социопата на сцене кривлялся какой-то экзальтированный дурачок. Даже его платок был повязан неправильно и казался не кровью, стекающей с перерезанного горла, а пионерским галстуком. Он не любил Офелию, не верил ни одному своему слову, а еще он чуть не упал со сцены, когда свешивался с края и читал монолог о божественной вседозволенности.

Виктор не понимал, чему так торжествующе улыбалась Мари на памятнике — над ее творением цинично надругались и каждый день насиловали его на сцене перед полными залами зрителей. Эти «Дожди» были неспособны кого-то очаровать или разрушить чью-то судьбу. Этими дождями небо оплакивало не людские грехи, а здравый смысл и чувство стиля.

А Мартин смотрел на сцену и не ощущал ничего. Без Мари пьеса не жила.

Зато сама Мари за его спиной путала свои слова с мыслями Виктора, и их возмущение звенело в унисон. Она критиковала все — от актеров и декораций до булавки на платке Виконта. К счастью, уже через полчаса ей надоело, и она уселась в кресло и лишь иногда жалобно всхлипывала, когда со сцены доносилась особенно фальшивая реплика.

Мартин прислушивался к показным стенаниям Мари, к возмущенному отвращению Виктора, изредка ему удавалось бросить взгляд на Нику, сидящую с прямой спиной и непроницаемым лицом, и что-то царапало горло и щипало глаза. Он не мог понять в чем дело, а потом, неожиданно для самого себя рассмеялся — настолько нелепым было происходящее. Впервые он радовался, что никто не слышит и не видит его — было бы неловко мешать людям смотреть представление.

А потом, под конец, все пошло не по плану.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Сначала Офелия и Виконт вместо того, чтобы разойтись, как было положено по сценарию, зачем-то начали целоваться. Виктор смотрел на этот поцелуй, вульгарный и бездушный, и пытался вспомнить, что могло заставить режиссера включить этот ломающий историю момент.

«Это дань вашему спектаклю, — вдруг отозвался Мартин. — Это вы с Ришей, помнишь?»

И он вспомнил. Вспомнил, как растекались по белому платью кровавые вспышки красного света, как Риша никак не могла разомкнуть положенные сценарием объятья и смотрела на него полными отчаяния глазами, словно умоляя ее спасти. Как он целовал ее перед погруженным в темноту залом, истерически, бестолково пытаясь утешить, заставить поверить, что все будет хорошо, и эта пьеса потеряет над ними власть, как только опустится занавес.