Структура современной лирики. От Бодлера до середины двадцатого столетия - Гуго Фридрих

В другую эпоху ты бы ушел в монастырь

Вам неприятно и стыдно когда вас ловят

на молитве

Тебе наплевать на себя словно адский огонь

блистает твой смех

Искры этого смеха золотят дно твоего бытия

Эта картина висит в темном музее

Иногда ты приходишь смотреть…

Теперь ты на средиземном берегу

Апельсиновые деревья цветут круглый год

Катаешься на лодке со своими друзьями

Ты в саду близ трактира близ Праги

Ты совершенно счастлив роза на столе

Ты смотришь бросив писать сказку тебе не до прозы

Как золотистый паук сверкает в сердце розы…

Оцинкованная стойка заплеванного бара

Ты пьешь грошовый кофе среди пьяного угара

Ты ночь в просторном ресторане

Эти женщины не слишком злые у них свои заботы

И все даже уродливые заставляют страдать

любовников

Она дочь сержанта из Джерси

Ses mains que je n’avais pas vues sont dures et gercées

J’ai une pitié immense pour les coutures de son ventre…

Tu es seul le matin va venir

Les laitiers font tinter leurs bidons dans les rues…

Et tu bois cet alcool brûlant comme ta vie

ta vie que tu bois comme une eau-de-vie

Tu marches vers Auteuil tu veux aller chez toi à pied

Dormir parmi tes fétiches d’Océanie et de Guinée

Ils sont des Christ d’une autre forme et d’une autre

croyance

Ce sont les Christ inférieurs des obscures espérances

Adieu Adieu

Soleil cou coupé

Я не видел ее рук они грубые и в порезах

Я жалею ее живота зашитые разрезы…

Ты один и утро приходит всегда

И бидоны молочников стучат на улицах

И ты пьешь алкоголь пылающий как твоя жизнь

И твою жизнь ты пьешь словно спирт

Ты идешь в сторону Отейля тебе хочется пройтись

Ты хочешь заснуть среди твоих фетишей

Океании и Гвинеи

Они Спасители другой формы и другой веры

Примитивные

Спасители темных надежд

Прощай

Солнце горло перерезано

Paul Eluard Ta bouche aux lèvres d’or… (1926)

Ta bouche aux lèvres d’or n’est pas en moi pour rire

Et tes mots d’auréole ont un sens si parfait

Que dans mes nuits d’années, de jeunesse et de mort

J’entends vibrer ta voix dans tous les bruits du monde.

Dans cette aube de soie où végète le froid

La luxure en péril regrette le sommeil,

Dans les mains du soleil tous les corps qui s’éveillent

Grelottent à l’idée de retrouver leur coeur.

Souvenirs de bois vert, brouillard où je m’enfonce,

J’ai refermé les yeux sur moi, je suis à toi,

Toute ma vie t’écoute et je ne peux détruire

Les terribles loisirs que ton amour me crée.

Поль Элюар Твой рот золотистые губы…

Золотистые губы твои улыбаются не во мне

Ореол твоих слов это смысл столь тонкий

Что в моих ночах времени юности смерти

Твой голос вибрирует только твой голос.

В этой заре шелка где расцветает холод

Пугливая радость томится о сне,

Тела пробуждаются в руках солнца дрожат

От мысли вновь отыскать свое сердце.

Воспоминание молодых деревьев я погружаюсь

в туман

Закрываю глаза над собой я в тебе, моя жизнь

Настороженно слышит тебя и я не могу

Убить ужасный досуг творенье твоей любви.

Paul Eluard «La violence…» (1932)

La violence des vents du large

Des navires de vieux visages

Une demeure permanente

Et des armes pour se défendre

Une plage peu fréquentée

Un coup de feu un seul

Stupéfaction du père

Mort depuis longtemps.

Поль Элюар «Насилие…»

Насилие раздольного ветра

Корабли понурых лиц

Настойчивое жилище

Оружие для защиты

Берег почти безлюдный

Выстрел единственный выстрел

Мертвый давным давно

Отец беспокоен.

Paul Eluard Être (1936)

Le front comme un drapeau perdu

Je te traîne quand je suis seul

Dans des rues froides

Des chambres noires

En criant misère

Je ne veux pas les lâcher

Tes mains claires et compliquées

Nées dans le miroir clos des miennes

Tout le reste est parfait

Tout le reste est encore plus inutile

Que la vie

Creuse la terre sous ton ombre

Une nappe d’eau près des seins

Où se noyer

Comme une pierre.

Поль Элюар Бытие

Лоб как поникшее знамя

Я влачу тебя одинокий

В застылые улицы

В темные комнаты

И крикливую бедность

Я не хочу отпускать

Твои руки ясные сложные

Рожденные в замкнутом зеркале моих рук

Все остальное хорошо

Все остальное еще бесполезней

Чем жизнь

Распадается земля под твоей тенью

Груди твои под пеленой воды

Где тонут

Словно камень.

Saint-John Perse Exil (1942)

II

A nulles rives dédiée, à nulles pages confiée

la pure amorce de ce chant…

D’autres saisissent dans les temples

la corne peinte des autels:

Ma gloire est sur les sables! ma gloire est sur les sables!…

Et ce n’est point errer, ô Pérégrin,

Que de convoiter l’aire la plus nue pour assembler

aux syrtes de l’exil un grand poème né de rien,

un grand poème fait de rien…

Sifflez, ô frondes par le monde, chantez, ô conques sur les eaux!

J’ai fondé sur l’abîme et l’embrun et la fumée des sables.

Je me coucherai dans les citernes

et dans les vaisseaux creux,

En tous lieux vains et fades où gît le goût de la grandeur.

…Moins de souffles flattaient la famille des Jules;

moins d’alliances assistaient les grandes castes de prêtrise.

Où vont les sables à leur chant s’en vont les Princes de l’exil,

Où furent les voiles haut tendues s’en va l’épave plus soyeuse

qu’un songe de luthier,

Où furent les grandes actions de guerre déjà blanchit

la mâchoire d’âne,

Сент-Джон Перс

Изгнание

II

Никакому берегу, никаким листам не доверена

приманка этой песни…

Пусть другие тянутся в храмах

к размалеванному рогу алтарей:

Слава на песке! Моя слава на песке!…

О странник, это не заблуждение.

Желать обнаженной геометрии, дабы собрать

в зыбучих песках изгнания великую поэму,

рожденную из ничего, созданную из ничего…

Свистите, камни равнины, пойте, о раковины!

Я утверждаюсь в бездне, в пенистой зыби, в испарине

песков. Я буду спать в цистернах

и заброшенных кораблях,

И во всех пустынных местах, где слышен запах величия.

…Мало восторгов окружает род июля;

мало кто помогает великим кастам жрецов.

Там, где пески вздымаются к песне, отдыхают

принцы изгнания,

Там, где напряжены паруса, исчезают обломки

шелковистые, как сон мастеров скрипок,

Там, где вершились битвы, белеет ослиная челюсть.

Et la mer à la ronde roule son bruit de crânes sur les grèves,

Et que toutes choses au monde lui soient vaines,

c’est ce qu’un soir, au bord du monde, nous contèrent

Les milices du vent dans les sables d’exil…

Sagesse de l’écume, ô pestilences de l’esprit

dans la crépitation du sel et le lait de chaux vive!

Une science m’échoit aux sévices de l’âme… Le vent

nous conte ses flibustes, le vent nous conte ses méprises!

Comme le Cavalier, la corde au poing, à l’entrée du désert,

J’épie au cirque le plus vaste l’élancement des signes

les plus fastes.

Et le matin pour nous mène son doigt d’augure parmi

de saintes écritures.

L’exil n’est point d’hier! l’exil n’est point d’hier! «O vestiges,

ô prémisses»,

Dit l’Etranger parmi les sables, «toute chose au monde

m’est nouvelle!…» Et la naissance de son chant

ne lui est pas moins étrangère.

VI

…Celui qui erre, à la mi-nuit, sur les galeries de pierre pour estimer les titres d’une belle comète; celui qui veille, entre deux guerres, à la pureté des grandes lentilles de cristal; celui qui s’est levé avant le jour pour curer les fontaines, et c’est la fin des grandes épidémies; celui qui laque en haute mer avec ses filles et ses brus, et c’en était assez des cendres de la terre…

Celui qui flatte la démence aux grands hospices de craie bleue, et c’est Dimanche sur les seigles, à l’heure de grande cécité; celui qui monte aux orgues solitaires, à l’entrée des armées; celui qui rêve un jour d’étranges latomies, et c’est un peu après midi, à l’heure de grande viduité; celui qu’éveille en mer, sous le vent d’une île basse, le parfum de sécheresse d’une petite immortelle des sables; celui qui veille, dans les ports, aux bras des femmes d’autre race, et c’est un goût de vétiver dans le parfum d’aisselle de la nuit basse, et c’est un peu après minuit, à l’heure de grande opacité; celui, dans le sommeil, dont le souffle est relié au souffle de la mer, et au renversement de la marée voici qu’il se retourne sur sa couche comme un vaisseau change d’amures…

Celui qui marche sur la terre à la rencontre des grands lieux d’herbe; qui donne, sur sa route, consultation pour le traitement d’un très vieil arbre; celui qui monte aux tours de fer, après l’orage, pour éventer ce goût de crêpe sombre des feux de ronces en torêt; celui qui veille, en lieux stériles, au sort des grandes lignes télégraphiques…

Celui qui ouvre un compte en banque pour les recherches de l’esprit; celui qui entre au cirque de son oeuvre nouvelle dans une très grande animation de l’être, et, de trois jours, nul n’a regard sur son silence que sa mère, nul n’a l’accès de sa chambre que la plus vieille des servantes; celui qui mène aux sources sa monture sans y boire lui-même; celui qui rêve, aux selleries, d’un parfum plus ardent que celui de la cire…

Celui qui donne la hiérarchie aux grands offices du langage; celui à qui l’on montre, en très haut lieu, de grandes pierres lustrées par l’insistance de la flamme…

Ceux-là sont princes de l’exil et n’ont que faire de mon chant.

И море, вращаясь, кружит шум черепов на утесы.

И все на свете ему безразлично, нам поведали

на краю света

Воины ветра в песках изгнания…

Мудрость пены, о пестиленции духа

в шорохе соли и молока извести!

Наука разъедает язвы души… Ветер рассказывает нам

свои флибусты, ветер рассказывает ложные вести!

Словно всадник, поводья в кулаке, у границы пустыни

Я высматриваю до горизонта рожденье

благоприятных знаков.

И утро пальцем авгура блуждает в строках

святого писания.

Изгнание! Изгнание случилось не вчера! «О следы,

о предвестья!»

Странник сказал среди песков, «все в мире

ново для меня!..» И рождение его песни

не менее ново.

VI

…Тот, кто блуждает в полночь над каменными сводами, любуясь двойной кометой; созерцающий между двух войн роскошь хрустальных линз; тот, кто поднимается утром, дабы очистить фонтаны, и это конец великих эпидемий; тот, кто плывет в открытом море со своими дочерьми пресыщенный пеплом земли…

Тот, кто лелеет безумие в госпиталях синего мела, и это воскресенье над колосьями в час великой слепоты; тот, кто поднимается играть на органе в час вторжения войск; он, кому снятся каменоломни после полудня в час великого вдовства; тот, кто пробуждает в море, под ветром пологого острова, сухой аромат иммортелей; он, кто пробуждается в гавани в руках женщин иной расы, и это привкус ветивы в запахах подмышек ночи, и это после полуночи в час великой тьмы; спящий смешивает дыхание с дыханием моря и, содрогаясь в приливах и отливах, поворачивается, словно корабль, на другой галс…