Течения - Даша Благова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы договорились, что вместе приедем домой на две последние недели лета. К концу июля я как раз раздобыла телефон родителей Любы и узнала, что она лежит в психиатрической больнице. Я пообещала себе, что точно съезжу ее проведать, и после разговоров с Бэллой решила совместить это с поездкой домой. Я отложила все деньги, заработанные на листовках, и купила билеты на поезд. Сначала из Москвы в Краснодар, а через два дня — из Краснодара в Минводы.
Мы с Любой встретились в пышном саду краснодарской психиатрической больницы. Настюш, ты такая хорошая подруга, сказала Люба и быстро обняла меня. Кажется, она совсем не удивилась, что я приехала, но была очень рада. Люба больше не напоминала рыбу: ее тело наполняла обычная красная кровь, а кожа потеплела. Она была в объемном халате, но я все равно заметила, что Люба немного поправилась. Какой красивой она стала, подумала я и промолчала. Родители Любы запретили говорить с ней про внешность.
Люба предложила пройтись. Мы шагали по каменной дорожке под густой листвой, через которую то и дело пробивалось жгучее краснодарское солнце и касалось кожи.
Что там с участниками Болотки? Так и задерживают?
Я посмотрела на Любин мягкий, налившийся профиль. Как и всегда, она казалась спокойной и самой рассудительной, единственной, кто понимает, как на самом деле обстоят дела.
Да.
Кого?
Обычных людей. Директора турфирмы, художника, студентов… хм… есть еще ученый-химик, а еще — мужчина с инвалидностью по психиатрии, получил травму в армии.
Понятно, я так и думала.
Мы вышли к легкой белой беседке — Люба сказала, что ей нужно отдохнуть. Внутри стояли два кресла-качалки, мы сели в них. Под крышу задувал ветерок, он был неожиданно прохладным, будто вырвался из-под тяжелых еловых веток. Мы покачивались и молчали.
Настюш, время в больнице позволило мне отстраниться от всех событий и обдумать их.
Люба замолчала, прикрыла глаза. Я не мешала ей выбирать слова для мыслей, которые толкались в ее голове три месяца и не выходили наружу.
Я поняла, что у нас с тобой очень много привилегий.
Неожиданно!
А в стране все будет только хуже, конец уже начался. Настюш, я все проанализировала, это медленный апокалипсис.
Люб, ты не драматизируешь?
Нет, и нам в нем жить вместе с другими людьми, надо думать о них.
Так, и что?
Не знаю, я еще об этом подумаю.
Я взяла с собой газету с моей колонкой. Сначала я не была уверена, надо ли давать читать текст Любе. Но я не видела в ней признаков сумасшествия или бессилия. И знала, как она истосковалась по журналистике. Я протянула газету, открытую на нужной странице. Люба читала долго и внимательно. Потом подняла на меня глаза и сказала, что это потрясающий текст.
И сколько же в нем ярости, Настюш.
Это плохо?
Нет, это очень хорошо.
Люба улыбалась глупо и счастливо. Она рассматривала меня большими водянистыми глазами, будто хотела сфотографировать прямо в мозг. От этого мне стало неловко.
Настюша, я думаю, ты пришла к себе, ты нашлась!
Я перестала понимать Любу и даже подумала, что она переживает эмоциональный всплеск из-за препаратов, — это выглядело так же нелепо, как если бы Люба ходила по общежитию в красной синтетической комбинации и тапочках с пушком.
А ты вернешься на факультет, Люб?
Надеюсь. Можно мне оставить газету?
На вокзале в Минводах меня встретили родители. Папа стоял с копной ярко-желтых гладиолусов, мама улыбалась и махала рукой. Мы обнялись втроем, из букетного целлофана мне на спину капала вода. После разговора с Любой я чувствовала горькую печаль, но еще — осознанную, взрослую нежность к семье.
Когда мы зашли в дом, Бэлла кормила на кухне дочку. Малышка Ева оказалась очень похожей на меня, хотя с Бэллой мы были совершенно разные. За ужином я строила племяннице рожицы, и она во весь голос хохотала. А я посматривала на новую для себя Бэллу, слушала ее ласковый разговор с родителями и дочкой. Мне стало жаль всех лет, что я видела эгоистичный и бездушный аватар вместо живой, чувствительной и слегка нервной Бэллы.
В один день мы решили сгонять на море всей семьей, а в другой — уже набились в папину машину вместе с мешком картошки, консервами и пляжной одеждой. Приехали в приморский поселок и сняли домик с тремя комнатами. По вечерам Бэлла просила родителей присмотреть за Евой, и мы брались за руки, как в детстве, и шли гулять по набережной. Наша близость свалилась на нас блестящими огоньками, лепестками ярких цветов, мы все время говорили и каждый раз вынимали из бесед что-то общее. Я знала, что мы теперь навсегда сестры.
В начале сентября я вернулась в Москву, меня подселили в «трешку» к малознакомым однокурсницам. Мы составили график уборки и при встрече вежливо здоровались, но было ясно: сближаться никто из нас не хочет. Я спросила комендантшу, есть ли в списках на заселение Вера. Женщина полистала журнал и ответила, что такая студентка не значится. Про Любу я спрашивать не стала — боялась услышать такой же ответ.
Я все еще не знала, вернется ли Люба на наш курс. Раскладывая вещи в новой комнате, я только и думала о том, как скоро смогу ее увидеть. От нее не было вестей, все соцсети так и оставались замороженными. Я увидела Любу в первый лекционный день. Она вошла в большую академическую аудиторию, как всегда, с небольшим опозданием. Люба была в водолазке и джинсах, и я увидела ее новое тело — живое, красивое и плавное. Люба высмотрела меня, поднялась и села рядом. Медленно, невозмутимо, под бормотание пожилого профессора.
Вера вернулась из Италии во вторую неделю сентября. Она была очень загорелой, волосы совсем побелели.