Ленин - Антоний Оссендовский

Они бросились уничтожать. Разбивали зеркала, резные вазы, срывали со стен картины и топтали их. Несколько подростков, поломавши стул, бросали обломки дерева в венецианскую люстру, заслоняя лица и головы от сыпящихся осколков цветного стекла и электрических ламп. Женщины собирали драпри, сдирали обшивку канапе и кресел; срывали шелковые обои, покрывающие стены.

– Грабьте, братишки, награбленное! – орал бледный рабочий, штыком тыкая статуэтку амура из малахита.

Треск ломаемой мебели, грохот сбрасываемых картин, вырезанных из камня ваз, статуй, тяжелых часов из бронзы сплетался с криком и проклятьями грабителей, возбужденных ссорой и потасовкой из-за добычи. Солдаты стреляли по прекрасным капителям мраморных колонн, селенитовых и малахитовых, били прикладами по зеркалам и картинам, по каменным плитам столов, по блестящим эмалью и мозаикой шкафчикам и письменным столам. Штыками распарывали ковры, китайскую, турецкую и японскую парчу; сбрасывали на паркет портреты в тяжелых золоченых рамах, увенчанных императорскими коронами.

В маленьком кабинетике висел одинокий портрет Александра III.

Толпа, вбежав, остановилась, охваченная сильным испугом. Из мрака взирало тяжелое неподвижное лицо царя. Сдавалось, что холодные голубые глаза жили. В черном мундире, с одиноким белым крестиком Святого Георгия на груди, на которую спадала длинная широкая борода, царь стоял с рукой, всунутой под пиджак, и смотрел строго, проницательно.

– Александр Александрович, император… – раздался голос, в котором звучал страх. – Жестокий был царь… Александр III, отец Николая.

– Палач! Убийца крестьян и рабочих. Тиран! – крикнули другие. – Бить его!

Стащили портрет со стены, поломали раму. Десятки рук хватали полотно картины, впиваясь в него пальцами; царапали, ломая себе ногти, вплоть до того, что кровь начала пятнать бледное лицо царя.

Разъяренная старая баба, завернутая в шелковую портьеру, похищенную минуту назад, вскочила на полотно, чтобы его разорвать. Со скрежетом разрывала она твердые несгибаемые пряди портрета. Остался только лоскут с кусочком лба и одним жестоким, проницательно поблескивающим глазом.

– Еще на нас смотришь?! Угрожаешь?! – писклявым взбешенным голосом крикнул старый рабочий с винтовкой на плече. – Ты же меня послал в Сибирь, палач! Выпил полностью мое здоровье, мою кровь! Я тебе окажу взаимную услугу… жди! Жди!

Широким движением рук отстранил он толпу и начал расстегивать ремень, поддерживающий штаны. Обнажился и уселся над портретом, бессмысленный, темный, как ночь. Молчал, глядя прямо перед собой неподвижными глазами.

Толпа рычала, взрываясь смехом, шутя и выкрикивая похабные слова.

– Ленин! Ленин говорит! Спешите, товарищи! – раздавались громкие призывы бегущих через соседний зал людей.

– Ленин говорит! Ленин! – повторяла толпа.

Выбежали все, работая локтями и кулаками, ругаясь и вопя ошалелыми, хриплыми голосами. На смятом паркете, среди щепок, поломанных рам и кусочков позолоты остались лоскуты императорского портрета, оскорбленного тем, во что только могла вылиться слепая месть невольника. В огромном малахитовом зале, заполненном дымом вонючей махорки, засоренном шелухой подсолнечных семечек, яростно грызущихся победителями, на столе стоял, возвышаясь над толпой, плечистый Ленин. На нем было распахнутое пальто, он метался во все стороны, размахивая руками, и бил словами, как молотом в твердый камень.

– Товарищи, братья! – кричал он, щуря глаза. – Товарищи, братья! Вы одержали победу в столице. Трудящиеся целого света никогда не забудут вашей отваги и вашего порыва. Заложите теперь новое государство. Государство пролетариата. Должно оно стать машиной, способной раздавить всех ваших врагов… еще долго будет продолжаться борьба. Не отступайте, помните, что в эту минуту ваши товарищи завоевывают Москву, а другие проливают кровь во всех городах России. Победа принадлежит вам, товарищи! Вы, только вы будете управлять, судить и извлекать пользу из богатств страны. Никаких прав, ограничивающих свободу рабочих, солдат и крестьян! Никаких привилегий! Никаких войн!

Громогласные крики, рычание и вой прервали речь Ленина.

Он стоял неподвижный и зорко, как чуткий зверь, смотрел, слушал и, щуря глаза, своим инстинктом впитывал скрытые, не срывающиеся с языка мысли и жажды этой толпы. Поднял руку и угомонил собравшихся.

– Завтра мы предложим всем государствам, воюющим на фронтах, заключение мира без аннексий и контрибуций! предложим перемирие между нами и Германией! Землю, захваченную царями и буржуями, отдаем крестьянам!

– О, хо, хо, хо! – пронеслось через зал.

– Фабрики, банки, железные дороги, судна возьмут рабочие и будут с этих пор сами руководить всем!

– Ленин! Да здравствует Ленин! – рвали воздух бурные крики, звучащие радостью и восторгом.

Люди теснились к столу, вытягивали руки к говорящему. Наконец, дотянулись до него, схватили, понесли над головами и пошли с ним, как ходили прежде, сгибаясь под грузом священных образов позолоченных в церковных процессиях.

Ленин стал с этой минуты новым мессией, божеством для этих голодных, притесняемых, темных, слепых толп. Он кричал еще что-то, размахивал шапкой, но все тонуло в шуме, в буре тысяч голосов.

В один из залов сквозь толпу пробились финские революционеры, становившиеся личной охраной Ленина. Рядом с ним встал неотступный, мощный, как дуб, Халайнен, а между рядами финнов протиснулись к вождю Троцкий, Зиновьев, Каменев, Уншлихт, Дзержинский, Володарский, Урицкий, Калинин, Красин, Иоффе, Нахамкис и все те, которые остались в первых рядах вождей и руководителей июльской и октябрьской революций пролетариата.

К Ленину приблизился Луначарский и, наклонившись к его уху, шепнул:

– Товарищ! Пролетариат совершает беззакония, разрушает сокровища искусства, выносит картины из Галереи Эрмитажа.

Ленин поднял голову и пригляделся к радостным, красным, диким, бессмысленным лицам людей, стоящих в толпе.

– Сегодня их день! – ответил он спокойно. – Памятники искусства не нужны им, товарищ, а Россия и без них обойдется. Пока что можно им все… Пока что. Такая есть их воля… такую чувствуют жажду… сегодня!

Анатолий Луначарский. Фотография. 1921 год

Сопровождаемые финскими стрелками, шли они дальше через красивые залы, в которых толпились перед ними разбушевавшиеся группы повстанцев и уличная чернь. Под ногами звенело поломанное стекло, цеплялись обломки мебели. Куски статуй, штукатурки, какие-то куски сковывали ноги.

Когда Ленин вышел наружу, кто-то растолкал окружающих его солдат и остановился перед ним. Был это высокий человек с бледным лицом и длинными седеющими бакенбардами. Свою шапку потерял он где-то в давке. Зловещая решительность, граничащая с отчаянием, зажгла мрачные огни в ясных глазах. Губы его дрожали, а внезапная судорога кривила их все время. Сквозь стиснутые зубы он произнес:

– Гражданин! Мой сын не смог допустить, что свободный люд насиловал беззащитную женщину. За это его ранили… забрали… Не знаю, куда и за что. Требую справедливости, гражданин!

Ленин посмотрел безразлично.

Толпа осталась внутри дворца, не имея возможности протиснуться через узкие двери частного выхода из царских апартаментов и через ряды финских стрелков. Никто из тех, для которых стал он божеством, не мог его слышать.

Он взглянул на стоящего перед ним человека и промолвил, обращаясь к завоевателю Зимнего Дворца:

– Товарищ Антонов! Помогите первому буржую, обратившемуся к справедливости пролетариата. Мы имеем самое высшее право справедливости, пережив века неволи! Наше право: суд немедленный и немедленное милосердие!

Ленин сел в автомобиль вместе с Халайненом и несколькими финнами. Авто рыкнуло и двинулось вдоль берега. За ним двинулись другие, везя будущих народных комиссаров и стрелков эскорта.

Антонов-Овсиенко расспрашивал инженера Болдырева о подробностях несчастного случая, телефонировал из дворцовой канцелярии в госпиталь, после чего кивнул двум солдатам и наказал им проводить Болдырева в регистрационный пункт Красного Креста.

Толпа неохотно покидала резиденцию царей, выталкиваемая из здания солдатами. Постепенно залы опустели.

Антонов вместе с организатором боевых дружин, товарищем Фрунзе, обходил партер и первый этаж.

– Погуляли наши! – смеялся Антонов, указывая на высаженные двери шкафов, рассыпанные бумаги, разбитые зеркала, статуи, вазы, люстры, поломанную мебель, содранные обои и парчу, порванные ковры и сброшенные на паркет портреты и картины. – Погуляли…

Фрунзе ничего не ответил.

Уже хотели они выйти на подворье, когда до их ушей донеслись громкие взрывы смеха, песни и писк женщин. Они пошли на эти отголоски и вскоре оказались в частных апартаментах царской семьи. Шум доносился из дальних покоев.