Аня из Инглсайда - Люси Монтгомери

Но тут кто-то крикнул:

— Лодка Черного Джека подходит! — и все они бросились к причалу. Черная туча опустилась ниже, и все красные бухты стали серыми.

Нэн встала. Ее платье было облеплено мокрым песком, чулки замараны. Но ее мучители наконец оставили ее. Неужели им предстоит быть ее товарищами для игр?

Она не должна плакать — не должна! Она поднялась по шатким дощатым ступеням, ведущим к двери Шестипалого Джимми. Как все дома в рыбачьей деревне, его дом стоял на массивных деревянных столбах, вне пределов досягаемости любого необычно высокого прилива. Пространство под ним представляло собой свалку битой посуды, пустых жестянок, ржавых ловушек для омаров и всевозможного мусора. Дверь была открыта, и Нэн бросила взгляд в кухню, ничего подобного которой еще никогда не видела, — грязный голый пол, закопченный потолок в пятнах, в раковине гора грязной посуды. На колченогом деревянном столе стояли остатки трапезы, и над ними роем вились отвратительные большие черные мухи. Женщина с неопрятной копной седоватых волос сидела в кресле-качалке и нянчила толстую малютку, серую от грязи.

«Моя сестра», — подумала Нэн.

Не было видно ни Касси, ни Шестипалого Джимми — последнее обстоятельство очень обрадовало Нэн.

— Кто ты и чего тебе надо? — спросила женщина довольно неприветливо.

Она не пригласила Нэн войти, но та все же вошла. На улице начинался дождь, и дом задрожал от первого раската грома. Нэн знала, что должна войти и сказать самое главное прежде чем мужество покинет ее, иначе она повернется и убежит от этого ужасного дома, этого ужасного младенца, этих ужасных мух.

— Я хотела бы видеть Касси, — сказала она вежливо. — Мне надо сказать ей что-то очень важное.

— Ох уж! Важное! — фыркнула женщина. — Очень, должно быть, важное, если судить по твоему росту. Касси нет дома. Отец взял ее в Глен — проехаться. А тут такая буря приближается. Кто ж теперь скажет, когда они вернутся? Садись.

Нэн села на сломанный стул. Она знала, что люди в рыбачьей деревне бедны, но не представляла, что они так бедны. Говорили что миссис Фитч в Глене бедна, но в ее доме царил такой же порядок и было так же чисто, как в Инглсайде. Конечно, все знали, что Шестипалый Джимми пропивает все заработанное… И этому дому предстояло отныне быть ее домом!

— «Я все же постараюсь привести его в порядок» — думала Нэн в унынии. Но сердце налила свинцовая тяжесть. Порыв высокого самопожертвования, который увлек ее, уже прошел.

— Зачем тебе Касси? — спросила миссис Томас с любопытством, вытирая грязное лицо младенца еще более грязным передником. — Если это насчет того концерта воскресной школы, так она не может пойти — вот и весь сказ. У нее нет никакой приличной одежки. Ну на что я куплю ей платье? А? Я тебя спрашиваю.

— Нет, это не про концерт, — сказала Нэн печально. Она вполне может рассказать миссис Томас свою историю — ей в любом случае предстоит все узнать. — Я пришла сказать… сказать ей, что… что она это я, а я это она.

Вероятно, миссис Томас можно простить за то, что она не нашла это сообщение исключительно ясным и понятным.

— Да ты, видать, не в себе! — воскликнула она. — Что, скажи на милость, ты имеешь в виду?

Нэн вскинула голову. Худшее было теперь позади.

— Я хочу сказать, что я и Касси родились в одну ночь и… и… нянька подменила нас, потому что была зла на маму, и… и… Касси должна жить в Инглсайде… и иметь преимущества.

Это последнее выражение она когда-то слышала от учительницы воскресной школы и теперь сочла, что оно поможет с достоинством завершить очень нескладную речь.

Миссис Томас в изумлении уставилась на нее.

— Я сошла с ума или ты? То, что ты говоришь, лишено всякого смысла. Да кто тебе сказал такой вздор?

— Дови Джонсон.

Миссис Томас слегка откинула назад свою всклокоченную голову и рассмеялась. Она, возможно, была не очень чистой и не очень опрятной, но смех у нее был очаровательный.

— Ну конечно! Я могла бы сама догадаться. Я все лето стирала у ее тетки, а эта девка — зелье! Думает, что это хорошая забава — дурачить людей! Ну, маленькая мисс — как тебя там? — тебе лучше не верить всему, что городит Дови, а то она заставит тебя поплясать.

— Вы хотите сказать, что все это неправда? — ахнула Нэн.

— Да конечно! Боже мой, ты, должно быть, совсем простушка, коли попалась на эту удочку. Касси наверняка на год старше тебя. Да кто ты хоть такая, скажи на милость?

— Я Нэн Блайт. — О как это прекрасно! Она действительно Нэн Блайт!

— Нэн Блайт! Из инглсайдских двойняшек! Да я помню ночь, когда ты родилась. Мне случилось забежать тогда в Инглсайд с каким-то поручением. Я тогда еще не была замужем за Шестипалым — жаль, что я вообще за него вышла, — а мать Касси была жива и здорова, и Касси уже начинала ходить. Ты похожа на мать твоего отца — она тоже была там в ту ночь. Как она гордилась своими внучками-двойняшками! И подумать только, что у тебя хватило ума поверить такой нелепой выдумке!

— Я привыкла верить людям, — сказала Нэн, поднимаясь со стула с некоторой величественностью в манерах, но слишком безумно счастливая, чтобы желать осадить миссис Шестипалую особенно резко.

— Ну, это привычка, от которой тебе лучше отучиться в этом мире, — цинично заметила миссис Томас. — И не водись с детьми, что любят дурачить людей. Садись, садись, детка. Ты не сможешь пойти домой, пока этот ливень не кончится. Льет как из ведра, и темно как в могиле. Ох, да она убежала… убежала!

Нэн уже скрылась за пеленой ливня. Ничто, кроме безумного восторга, порожденного заверениями миссис Томас, не могло бы дать ей силы для того, чтобы добежать до дома в такую бурю. Ветер хлестал ее, дождь лил на нее потоками; раскаты грома были ужасны — ей казалось, мир раскалывается на части. Только холодный голубоватый блеск вспыхивающих одна за другой молний освещал ей дорогу. Снова и снова она скользила и падала. Но наконец она, промокшая насквозь, шатаясь, вошла в переднюю Инглсайда.

Мама подбежала и схватила ее в объятия.

— Дорогая, как ты нас напугала! Где ты была?

— Надеюсь только, что Джем и Уолтер не простудятся насмерть под этим дождем, разыскивая тебя. — Голос Сюзан звучал резко после пережитого волнения.

Нэн была почти без сил и не могла отдышаться. Она сумела лишь с трудом выговорить, чувствуя, как мамины руки обнимают ее:

— Ox, мама, я — это я… вправду я. Я не Касси Томас… и никогда больше не буду никем, кроме меня самой.

— Бедная лапочка бредит! — воскликнула Сюзан. — Она, должно быть, съела что-нибудь, что плохо на нее подействовало.

Аня вымыла Нэн и уложила в постель, прежде чем позволила ей говорить. Затем она выслушала всю историю.

— Мама, я вправду твоя дочка?

— Конечно, дорогая. Как ты могла думать иначе?

— Мне никогда и в голову не приходило, что Дови может меня обмануть. Кто угодно, только не Дови! Мама, да можно ли хоть кому-то верить? Дженни Пенни тоже рассказывала Ди всякие небылицы.

— Это всего лишь две девочки из всех маленьких девочек, каких ты знаешь. До сих пор ни одна из твоих подружек никогда не говорила тебе неправду. Хотя есть люди на свете, которые лгут — не только дети, но и взрослые. Когда ты немного подрастешь, тебе будет легче отличить золото от мишуры.

— Мама, я думаю, что Уолтеру, Джему и Ди не обязательно знать, какой глупой я оказалась,

— Не обязательно. Ди уехала в Лоубридж с папой, а мальчикам мы скажем только, что ты ушла слишком далеко по прибрежной дороге и попала под дождь. Ты была глупа, что поверила Дови, но было очень благородно и мужественно с твоей стороны пойти и предложить бедной Касси Томас то, что ты считала ее законным местом. Я горжусь тобой.

Буря улеглась. Луна смотрела вниз на прохладный, счастливый мир.

"Ах, как я рада, что я это я!" — было последнее, что подумала Нэн, засыпая.

Поздно вечером Гилберт и Аня зашли в спальню, чтобы взглянуть на лица спящих девочек. Диана спала, втянув уголки своего плотно сжатого маленького ротика, но Нэн уснула, улыбаясь. Гилберт уже выслушал всю историю и был так сердит, что Дови Джонсон не поздоровилось бы, не будь она за добрых тридцать миль от него. Но Аня испытывала угрызения совести.

— Мне следовало выяснить, что тревожит ее. Но я была слишком занята другими делами на этой неделе — делами, которые в действительности были ничто в сравнении с муками ребенка. Подумай, сколько выстрадала бедняжка!

Она склонилась над ними — с раскаянием, с любовью, с восхищением. Они все еще были ее — целиком ее, чтобы ласкать их, любить, защищать. Они все еще спешили к ней с радостью и горем их маленьких сердец. Еще несколько лет будет так. А потом? Аня содрогнулась. Материнство — это так сладко, но и очень страшно.