Грозные царицы - Анри Труайя

Получая депешу за депешей, Елизавета следила за тем, как мать и дочь приближаются к Санкт-Петербургу, к ней. Вот они прибыли в Берлин, вот получили благословение от Фридриха II, вот приступили к разорительным покупкам: надо же позаботиться о приданом… Отец Софии остается в Цербсте. Почему? Из соображений экономии или просто из гордости Христиан-Август д’Ангальт-Цербст отказался сопровождать дочь, которую все стремятся так удачно выдать замуж? Елизавета решила забыть об этом второстепенном вопросе: в конце концов, чем меньше будет вертеться вокруг девочки прусских родственников, тем лучше. Заботясь о том, чтобы путешествие матери и дочери было комфортабельным, российская императрица послала им денег и посоветовала сохранять инкогнито хотя бы до того дня, как они пересекут границу России. А после этого – сообщить, что едут в Санкт-Петербург к Ее Величеству с визитом вежливости.

Инструкция Елизаветы Петровны была выполнена: в Риге старшая и младшая принцессы уселись в удобные сани, запряженные шестеркой лошадей, поуютней устроились в этом первом для них русском «транспортном средстве», завернулись в соболя, любезно присланные будущей родственницей для того, чтобы гостьи меньше чувствовали тяготы пути…

Однако, приехав в Санкт-Петербург, мать и дочь испытали недоумение и разочарование: выяснилось, что императрица вместе со всем двором отправилась в Москву, праздновать там шестнадцатилетие великого князя Петра, поручив маркизу Ла Шетарди и прусскому послу Мардефельду принять дам и показать им российскую столицу. Дипломаты справились с задачей только наполовину. Потому что пока малышка София восхищалась красотой выстроенного на болотах огромного города, пока любовалась сменой караула, пока хлопала в ладоши при виде четырнадцати слонов, подаренных когда-то Петру Великому персидским шахом, Иоганна, которая всегда держала нос по ветру, бесилась оттого, что до сих пор не представлена Ее Величеству. Беспокоилась она и о том, что канцлер Бестужев явно не расположен к планируемому союзу. Старшая принцесса знала, что этот человек, русский до мозга костей, страшно враждебен по отношению ко всему, что могло бы послужить сближению с Пруссией, ко всякой уступке ее интересам. Кроме того, в Санкт-Петербурге начали шептаться о том, что Бестужев якобы решил добиться от Святейшего Синода воспрепятствования браку между родственниками. Иоганна все больше мрачнела от этих слухов, Елизавете было горя мало. Она-то была уверена, что стоит ей пальцем пошевелить, стоит чуть-чуть нахмуриться, и Бестужев будет готов под землю провалиться от одного только страха, что его семью снова постигнет суровая немилость, а священнослужители самых высших санов, почуяв угрозу, удовольствуются тем, что поворчат в бороду, а потом и благословят молодых.

Иоганна заторопилась в Москву. Она прекратила прогулки дочери по городу, оборвала ее развлечения и, по совету Мардефельда, в конце января отправилась в путь вместе с Софией-Августой и Ла Шетарди. Елизавета назначила им аудиенцию во дворце Анненгоф восточного квартала второй столицы – 9 февраля в восемь часов вечера. Гостьи приехали. Заставив их некоторое время подождать, императрица отдала приказ распахнуть обе створки двери, ведущей в зал приемов, и появилась на пороге. Путешественницы при виде Елизаветы Петровны склонились в глубоком реверансе. Царица быстро окинула взглядом ту, кого предназначила в невесты племяннику. Оценила девушку: совсем юная, тощенькая, бледненькая, платье без фижм, но довольно красивое – розовое с серебром… Нет, в общем-то, туалет посредственный, хотя сама девчоночка славная и приветливая… Рядом с этим очаровательным ребенком ее Петр, явившийся поприсутствовать при доставке «товара», будущей невесты, казался еще более уродливым и еще менее симпатичным, чем всегда. В последнее время он часто навлекал на себя раздражение и даже гнев тетки тем, что сблизился с голштинским министром Брюммером и еще несколькими интриганами германских корней. Кроме того, ничуть не обрадовавшись тому, что произведен Ее Величеством в полковники Преображенского полка, он требовал теперь, чтобы к нему явился голштинский полк: вот это будет образец дисциплины и эффективности, двух качеств, в которых, по его мнению, больше всего нуждалась русская армия.

Замечая у престолонаследника многочисленные проявления такой германофилии, Елизавета Петровна, часто жалевшая, что не сумела подарить родной стране настоящего наследника, ловила себя на том, что радовалась: как хорошо, что это не ее ребенок! Этот несчастный, жалкий наследничек ни с какой стороны ей не родной, у них просто нет ничего общего – ни по уму, ни по духу, ни по вкусам. Разве что по титулу, который она же сама ему и подарила. Внезапно Елизавета почувствовала угрызения совести, почувствовала, как ей грустно из-за того, что своими руками отдает эту милую бедную овечку в руки человека, который настолько ее не заслуживает. И поклялась себе тайком, что удвоит усилия, направленные на то, чтобы сделать хоть немного более привлекательным, чтобы выдрессировать как следует ограниченного маньяка, которому предстоит в один прекрасный день – или один не слишком прекрасный день – стать российским самодержцем. Если бы бедняжке Софии-Августе можно было рассчитывать на нежное утешение в неудаче, на мудрые советы матери! Но нет. Наблюдая за тем, как жеманится, кривляется и стрекочет, подобно сороке, Иоганна, царица поняла, что старшая гостья столь же раздражает ее своей угодливостью, пресмыкательством и притворством, сколь чарует душевным и физическим здоровьем, искренностью и веселостью младшая.

Неприязнь порой обнаруживает себя в каких-то нечаянных словечках, в каких-то мимолетных взглядах, даже в молчании. После первой же встречи Елизавета Петровна уже знала, что между матерью и дочерью нет ни любви, ни нежности. Их взаимная привязанность диктовалась только обстоятельствами и условностями. От их пары «дочки-матери» веяло холодом нежилого дома. Вдохновленная великодушной мечтой, Елизавета уже воображала себя, а не Иоганну, на месте опекунши этой чудесной девочки. Если ей не удалось сформировать характер великого князя таким, каким хотелось его видеть, то оставалось лишь поверить, что уж расцвету Софии-то она помочь сможет, что сумеет сделать ее счастливой, свободной, независимой женщиной, не покушаясь при этом на законный, традиционный авторитет мужа. Начать серию благодеяний государыня решила с награждения: приказала Разумовскому принести орденские знаки Святой Екатерины. Две придворные дамы Ее Величества прикрепили орден к корсажу Софии-Августы. Елизавета чуть отступила, окинула взглядом свое «творение» – как художник осматривает только что законченное им полотно – и, довольная результатом, послала заговорщическую улыбку Разумовскому. Тот сразу догадался о том, что именно думает императрица по поводу этого никуда не годного, но такого необходимого союза, и его молчаливое одобрение, как это бывало всегда в минуты сомнений, поддержало Елизавету. И она пожелала про себя, чтобы в отношениях девушки с Петром все всегда было так же просто и естественно, как у нее с Алексеем, чтобы их любовь стала такой же сильной, как ее собственная, превратившая фаворита в тайного супруга.