История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1 - Джованни Казанова

Октябрьские четверги были в те дни в Риме днями веселья. Вечером в доме донны Сесилии мы говорили только об этой прогулке, и мне казалось, что донна Лукреция ожидает от нее столько же, сколько и я. Уж не знаю как, но поглощенные любовью, мы полагались на ее защиту. Мы любили, и мы томились, не имея возможности дать друг другу доказательства.

Я не захотел допустить, чтобы мой добрый отец Жеоржи узнал от других, кроме меня, об этом развлечении. Я решил пойти спросить у него разрешения. Выказывая безразличие, он не нашел доводов против. Он сказал, что я, безусловно, должен там быть, потому что это прекрасная семейная прогулка, и к тому же ничто не мешает мне знакомиться с Римом, и пристойно развлекаться.

Я прибыл к донне Сесилии в назначенный час, в двухместном экипаже, что арендовал у одного авиньонца по имени Ролан. Знакомство с этим человеком имело важные последствия, которые заставят меня говорить о нем через восемнадцать лет после описываемых событий. Очаровательная донна Сесилия представила мне дона Франческо, ее будущего зятя, как большого друга литераторов, украсившего себя литературой редкого качества. Принимая это как анонс на будущее, я отметил у него сонный вид и все другие характерные особенности, присущие кавалеру, который собирается жениться на очень красивой девушке, какой была Анжелика. Это был, тем не менее, честный и богатый человек, что гораздо важнее, чем галантный вид и эрудиция.

Когда мы собрались садиться в экипажи, адвокат сказал, что он составит мне компанию в моем, и что три женщины поедут с доном Франческо. Я на это ответил, чтобы он сам ехал с доном Франческо, потому что донна Сесилия должна стать моим призом, в противном случае на меня падет бесчестье, и, говоря так, я подал руку красивой вдове, которая нашла мое размещение сообразным правилам благородного и честного общества. Я видел одобрение в глазах донны Лукреции, но удивление адвоката, потому что он не мог игнорировать тот факт, что уступает мне женщину своего семейства. Может быть, он стал ревновать? — сказал я себе. Это прибавило мне настроения, но я надеялся вернуть свой долг в Тестаччио.

Прогулка и полдник за счет адвоката постепенно вели нас к окончанию дня, но мне было радостно. Мои шутливые любезности с донной Лукрецией не доходили до публики, мои особые знаки внимания были адресованы только донне Сесилии. Я кинул мимоходом только несколько слов донне Лукреции и ни одного — адвокату. Мне казалось, что это единственный способ дать ему понять, что он ошибается на мой счет. Когда мы вернулись к нашим экипажам, адвокат отобрал у меня донну Сесилию и сел с ней в четырехместный экипаж где сидели донна Анжелика с доном Франческо, и с радостью, почти заставившей меня потерять голову, я предложил руку донне Лукреции, говоря ей комплимент, не имеющий общепонятного смысла, хотя адвокат, рассмеявшись, поаплодировал мне, давая понять, что понял.

Как много вещей мы бы сказали друг другу, прежде чем обратиться к нашей любви, если бы время не было драгоценным! Но, слишком хорошо зная, что у нас только полчаса, мы стали единым существом в одну минуту. На вершине счастья и в изнеможении удовлетворенности, я удивлен, услышав из уст донны Лукреции слова:

— Ах, боже мой! Как мы несчастны!

Она отталкивает меня, она оправляется, кучер останавливается, и лакей открывает дверь.

— Что произошло, говорю я, приводя себя в приличное состояние.

— Мы дома.

Всякий раз, когда я вспоминаю это происшествие, оно мне кажется выдуманным или сверхъестественным. Это невозможно — сократить время до нуля, потому что все длилось мгновение, а лошади, между тем, были клячи. Нам дважды повезло. Во-первых, ночь была темная, во-вторых — мой ангел была на месте, с которого должна была спускаться первой. Адвокат оказался у двери в тот же момент, как лакей открыл ее. Ничто не восстанавливается так быстро, как женщина, но мужчина! Если бы я находился с другой стороны, мои дела были бы плохи. Она спустилась медленно, и все прошло отлично. Я остался у донны Сесилии до полуночи. Я лег в постель; но как уснуть? У меня в душе полыхало все то пламя, которое слишком малое расстояние от Тестаччио до Рима помешало мне вернуть Солнцу, от которого оно исходило. Оно пожирало мне внутренности. Несчастны те, кто полагает, что наслаждения Венеры — это что-то другое, что не исходит от двух сердец, любящих друг друга, и находящихся в самом полном согласии.

Я поднялся, когда настало время идти на урок. У моего преподавателя иностранного языка была хорошенькая дочь по имени Барбара, которая первые дни, когда я приходил на урок, всегда присутствовала, и несколько раз даже давала мне его сама, еще более правильно, чем отец. Красивый мальчик, который также приходил на урок, был ее любовником, и мне не составило труда это заметить. Этот мальчик часто заходил ко мне и был мне симпатичен своей скромностью. Десятки раз я говорил с ним о Барбарукке, и подтверждая, что он любит ее, он всякий раз менял предмет разговора. Я больше с ним об этом не говорил, но, не видя несколько дней этого мальчика ни у себя, ни у учителя, и не видя также Барбарукки, мне стало любопытно узнать, что случилось, хотя это интересовало меня весьма умеренно. Наконец, выходя как-то с мессы в San Carlo al Corto, я вижу молодого человека. Я подхожу к нему, упрекая в том, что его больше не видно. Он отвечает, что от горя, которое грызет его душу, он потерял голову, что он на краю пропасти, что он в отчаянии. Я вижу его глаза, полные слез, он хочет оставить меня, я его удерживаю, я говорю ему, что он больше не может считать меня среди своих друзей, если не поверит мне свои огорчения. Он останавливается. Он ведет меня внутрь монастыря и там говорит:

— Вот уже шесть месяцев, как я люблю Барбарукку, и три, как я уверен, что любим. Пять дней назад ее отец застал нас в пять часов утра в ситуации, не оставляющей сомнения, что мы состоим в любовной связи. Этот человек вышел, сдержав себя, и в момент, когда я хотел броситься ему в ноги, он проводил меня к двери своего дома, запретив в будущем там появляться. Чудовище, которое нас выдало, была служанка. Я не могу жениться, потому что у меня женатый брат, а мой отец не богат. Я не имею состояния, и у Барбарукки ничего нет. Увы! Вот, я вам доверил все, можете себе представить, в каком она состоянии? Ее отчаяние, должно быть, такое же, как мое, потому что не может быть большего. Нет возможности послать ей письмо, потому что она не выходит даже к мессе. Я несчастный! Что мне делать? Мне остается только плакать, потому что, как человек чести, я не могу быть замешан в этом деле.

Я сказал ему, что в течение пяти дней ее не видел, и, не зная, что сказать, я дал совет, который в таких случаях дают все глупцы: я посоветовал забыть ее. Мы были на набережной Рипетта, и дикие глаза, которыми он уставился на воды Тибра, заставили меня опасаться некоторых роковых последствий его отчаяния, я обещал ему, что поговорю о Барбарукке с его отцом, и что я буду передавать ему новости. Он просил меня не забывать о нем.

Уже четыре дня я не видел донну Лукрецию, несмотря на огонь, который зажгла прогулка в Тестаччио в моей душе. Я опасался доброты отца Жеоржи, и еще больше того, что он решит не давать мне больше советов. Я пошел повидать ее после урока, и нашел одну в ее комнате. Она сказала грустным и нежным голосом, что невозможно, чтобы я за это время не смог с ней повидаться.

— Ах, мой милый друг! Это не недостаток времени мне мешает. Я переживаю за свою любовь до такой степени, что хотел бы умереть, лишь бы не допустить, чтобы о ней узнали. Я подумал пригласить вас всех на обед во Фраскати. Я пошлю за вами фаэтон. Надеюсь, что там мы сможем уединиться.

— Сделайте, сделайте так, я уверена, что они не откажутся.

Через пятнадцать минут пришли все, и я предложил провести вечеринку, все за мой счет, в ближайшее воскресенье — в день святой Урсулы — имя младшей сестры моего ангела. Я пригласил также донну Сесилию и ее сына. Они согласились. Я сказал, что фаэтон будет у их дверей точно в семь часов, и также я в двухместном экипаже.

На следующий день, после занятий у г-на Далакка, спускаясь по лестнице к выходу, я вижу Барбарукку, которая, проходя из одной комнаты в другую, роняет письмо, глядя на меня. Я вынужден забрать его, потому что поднимающаяся служанка смогла бы его увидеть. В этом письме, в которое было вложено другое, говорилось: — «Если Вы полагаете, что это ошибка — передавать это письмо своему другу, сожгите его. Пожалейте несчастную и будьте осторожны». Вот содержание вложенного и не заклеенного послания: «Если ваша любовь равна моей, вы не можете надеяться жить счастливо без меня. Мы не можем говорить или писать друг другу иным способом, чем тот, что я осмеливаюсь использовать. Я готова сделать абсолютно все, что может объединить наши судьбы до самой смерти. Подумайте и решите». Я чувствовал себя в высшей степени тронутым жестокой ситуацией этой девушки, но я, не колеблясь, решился отдать ей ее письмо на следующий день, в сопровождении моего, в котором я приносил бы извинения, что не могу оказать ей эту услугу. Я написал его вечером и положил себе в карман. На следующий день я пошел, чтобы отдать ей письмо, но, сменив костюм, я его не нашел, потому что оставил дома, и мне пришлось отложить все на завтра. Впрочем, я не видел и девушку. Но в тот же день появляется бедный несчастный любовник, входит в мою комнату, когда я иду обедать. Он бросается на диван, описывая свое отчаяние такими живыми красками, что, наконец, опасаясь всего, я не могу помешать себе успокоить его боль, отдав ему письмо Барбарукки. Он говорит о том, что убьет себя, потому что у него внутреннее ощущение, что Барбарукка решила больше не думать о нем. У меня не было другого способа убедить его, что его мнение ошибочное, как дать ему письмо. Это моя первая роковая ошибка в этом фатальном деле, совершенная по слабости сердца. Он его читал, перечитывал, он его целовал, он плакал, он бросался мне на шею, благодаря за жизнь, что я ему дал, и закончил, сказав, что он принесет мне, прежде чем я пойду спать, свой ответ, потому что его любовница нуждается в таком же утешении, как и он. Он ушел, заверив меня, что его письмо меня нисколько не скомпрометирует, А впрочем, я могу его прочесть. Действительно, его письмо, хотя и очень длинное, не содержало ничего, кроме уверений в вечном постоянстве, и химерических надежд, но, несмотря на все, я не должен был делать из себя Меркурия. Чтобы не ввязываться в это дело, я должен был подумать, что отец Жеоржи, безусловно, никогда не дал бы мне своего согласия на такую мою услугу. Найдя на следующий день отца Барбарукки больным, я имел счастье видеть его дочь сидящей у изголовья его постели. Я рассудил из этого, что она, возможно, прощена. Она, не отходя от постели отца, провела мой урок. Я отдал ей письмо ее любовника, которое она положила в карман, зардевшись, как огонь. Я предупредил, что завтра они меня не увидят. Это был день Св. Урсулы, одной из тысячи мучениц, девственниц и принцесс.